Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев

Памятен мне еще тот Гречев четверг, когда среди многочисленного и, как всегда, разнокалиберного общества Адольф Александрович Плюшар, более обыкновенного напыщенный и имевший важный и внушительный вид, как говаривал о нем соотечественник его Моннерон – plus paon que jamais[362], всегда молчаливый, но на этот раз разговорившийся не на шутку, объяснял всем, кому ведать то подобало, что один новый гость Греча, длинный и сухой, как сухарь, белокурый господин, как-то странно говоривший по-русски, ища слов и выражений, делая неправильные ударения и прибегая часто к французскому языку, изъявил готовность принимать участие в издании Энциклопедического лексикона своими статьями о Восточной Сибири и что это некто Юлий Иванович Джульяни, проживший много лет в Иркутске и ездивший в Кяхту и Маймачин[363]. Господин этот прославлялся как великолепное приобретение для энциклопедического издания, в котором дебютирует статьями разного рода на буквы А и Б, и в том числе особенно замечательною статьею «Буряты», которую, с некоторыми развитиями и пополнениями, Сенковский хочет напечатать в «Библиотеке для чтения». Когда я потом увидел Джульяни разговаривающим с Сенковским, то не мог не убедиться, как этот новоприобретенный сотрудник-путешественник раскланивался и извивался мелким бесом перед бароном Брамбеусом, имевшим и на этот раз постоянный свой надутый, мрачный и как бы чем-то недовольный вид, вовсе не соответствовавший бойкости его юмора и постоянной его веселости в печати, веселости, доходившей, как известно, до последней степени гаерства и цинизма. Разговор их происходил на французском диалекте, которым как Сенковский, так и Джульяни обладали в совершенстве.

В то же время в другой части залы-кабинета сам хозяин, окруженный, как всегда, толпою слушателей, рассказывал предстоявшим биографию этого самого г. Джульяни. Как оказывалось из этого рассказа, он был сын какого-то итальянца-виноторговца, удалившегося с этим сыном, тогда ребенком, из Петербурга в 1812 году, оставив, однако, в столице России жену-француженку, красавицу из красавиц, у ног которой еще при муже млели и таяли в восторгах страсти многие вельможи и богачи русские того времени. Она пользовалась преимущественно вниманием и сердечным расположением знаменитого князя Смоленского. В 1818 году, когда старика Джульяни давно уже не было на свете, Джульяни-сын, именно этот теперешний сотрудник Энциклопедического лексикона и знаменитый, по мнению Плюшара, турист, явился в Петербурге в качестве одного из многочисленных чиновников канцелярии генерала Бетанкура, управлявшего тогда путями сообщения с целою компаниею своих соотечественников. В канцелярии этой почти вся переписка производилась на французском языке, и, таким образом, молодому Джульяни не было, конечно, случаев к изучению русского языка. В 1823 году мы видим его учителем французского языка в Иркутской гимназии. Жительствуя в столице Восточной Сибири и преподавая юным сибирякам язык Вольтера и Ламартина, сам Джульяни, при помощи их отцов и матерей, изучил с грехом пополам русский язык, который ему впоследствии пригодился-таки, потому что высшее местное начальство определило его чиновником особых поручений и поручало ему постоянные разъезды по сибирским тундрам и степям. Отсюда проистекает некоторое знание господином Джульяни этого края настолько, что он курьезу ради привез в Петербург изрядный портфель записок, написанных по-французски. При содействии добрых людей Джульяни обогатился правильными русскими переводами своих сибирских мемуаров и, встреченный где-то Плюшаром, ни с того ни с сего вдруг сделался сотрудником Энциклопедического лексикона. Замечательно, однако, что этот самый г. Джульяни, сделавшись русским литератором и попав в список сотрудников Лексикона и «Библиотеки для чтения», все-таки говорил по-русски как говорят иностранцы, а писал не иначе как переводя слова свои с французского и справляясь со всевозможными словарями и словотолкователями. Например, из уст этого русского литератора можно было слышать: «Не следует так много проговаривать без рифмы и резон, чтоб только можно убивать времиа». Или когда он услышал выражение: «Да идет чаша сия мимо меня», оно ему понравилось, и он его перековеркал так: «Пусть чашка идет прочь от меня». Однако такое недостаточное и даже слишком малое знание русского языка не помешало этому итальяно-французу впоследствии сделаться довольно крупным министерским чиновником, дослужась до высокородного ранга. В начале пятидесятых годов г. Джульяни был во главе одного водолазного общества под фирмою «Сирена», которое, впрочем, обанкрутилось[364].

В этот четверговый вечер у Греча, естественно, героем был г. Джульяни, с которым многие из бывших тут говорили о Сибири, и, между прочими, действительный и дельный изучатель севера России, предприимчивый путешественник Добель. Предложено было по почину, помнится, Сенковского прочитать статью Джульяни о бурятах. Сам автор, внутренно сознавая все свое неуменье громко, ясно и при таком многочисленном собрании посторонних читать по-русски, уклонился от чтения, ссылаясь на то, что он несколько охрип и никак не может ясно произносить слова. Вследствие этого обязанность чтеца принял на себя Владимир Михайлович Строев, фельетонист «Пчелы» под буквами В. В. В., бойкий, умный малый, но, как я уже сказал, к сожалению, с крайне эластическими правилами. Статья оказалась довольно сухою, но, несмотря на то и на помещение ее в Лексиконе, Сенковский тиснул ее еще в «Библиотеке для чтения»[365]. Этот раз чтение не произвело эффекта на слушателей. В статье выдалось рельефно лишь одно место, именно то, где автор, описывая быт и нравы бурят, сообщает одну этнографическую особенность, в самом деле довольно курьезную и оригинальную, именно, что буряты никогда не целуются, а вместо этого обнюхивают один другого. Это произвело общий смех, принятый г. Джульяни как бы за недоверие к его наблюдению, почему он нашел нужным защитить свою наблюдательность туриста, воскликнув:

– Je vous jure, messieurs, que les Bouriates ignorent l’existence du baiser; mais qu’ils se flairent[366].

Это подало Сенковскому повод сказать словцо, перенесенное им потом в печать, когда статья была помещена в его журнале:

– Счастливые буряты: им неизвестен изменнический поцелуй, причина и вина стольких бед на свете!

Так-то в те аркадские времена нашей журналистики составлялись репутации и создавались литературные имена!

Прежде чем кончить мой рассказ о Гречевых четвергах, считаю не лишним сказать еще, что в 1836 году 6 декабря, Николин день, было в четверг, и что хотя Греч и семейство его были лютеране, однако же день этот праздновали по-русски, и Греч и младший сын его, Николай, считали себя именинниками. Этот четверг был особенно многолюден, так как во всех залах были расставлены обеденные столы, за которыми поместилось до 200 человек. И вообще как-то особенно велико было общее оживление гостей, которые, конечно, никак не предчувствовали,