Жизнь и смерть генерала Корнилова - Валерий Поволяев

   — Старое колесо.

   — И всё-таки, Николай Фёдорович, сколько ему лет?

   — Точно не могу сказать, это, наверное, даже археолог-профессионал не определит, но колесу лет двести, не меньше.

Корнилов вздохнул:

   — Два с половиной года, Николай Фёдорович... Всего-то. Колесо это «древнее» сработано в местечке Дехра-Дан под руководством капитана топографического управления британской армии Томаса Монтгомери.

Консул покачал головой удивлённо, вновь взял колесо на руки, потетёшкал, будто ребёнка.

   — Поразительно, — произнёс он.

   — Смотрите. — Корнилов перехватил из рук консула колесо, вытряхнул из него свитки. — Само колесо — очень удобный контейнер для карт, путевых заметок, схем, зарисовок и прочих бумаг. — Капитан щёлкнул ногтем по внутренней стенке цилиндра. — А вот и потайное отделение. — Он подцепил пальцем небольшой плоский язычок и снял со дна цилиндрическую крышку. — Для двух-трёх секретных записок места хватает вполне.

   — Потрясающе! — Петровский неверяще покачал головой.

   — Вот углубление, видите? — Корнилов провёл пальцем по абрису лунки, выдавленной в крышке молельного колеса. — Это — место для компаса. Англичане сейчас заняты тем, что стараются ликвидировать белые пятна на своих топографических картах. Кашгария для них — сплошное белое пятно.

   — Естественно, для того, чтобы завладеть миром, нужны очень хорошие карты. — Петровский не выдержал, усмехнулся.

   — Для определения высоты пандиты используют термометры, их Монтгомери наловчился врезать прямо в посохи этих монахов. Более того, пандиты, Николай Фёдорович, научились делать то, до чего мы вряд ли когда додумаемся — наши отечественные агенты на это не способны: в раковинах улиток возят ртуть, и если им, например, нужно определить наклон вершины, они выливают ртуть в молитвенную чашу. Молитвенная чаша, в свою очередь, украшена рисунком. В орнамент вкраплены деления. По этим делениям пандиты очень точно определяют уровень горизонта и углы вершины.

   — Ну, что ж, — движения Петровского сделались неожиданно суетливыми, он с расстроенным выражением лица промокнул платком лоб, — это называется «Век живи — век учись». Я об этом никогда раньше не слышал.

   — Я и сам до приезда сюда не слышал. Между тем, замечу, я совершенно уверен, что нашего Левшу по части изобретательности вряд ли какой иностранец обставит. Далее... — Корнилов тщательно придавил фальшивое дно-крышку ко дну молельного колеса, стукнул ногтем по медному гулкому боку. — Из нескольких обычных пуговиц Монтгомери умудрился сделать секстант. — Капитан вновь стукнул молельное колесо по боку. — Очень похоже на солдатский ранец.

   — Странствующие монахи могут ходить по миру месяцами, годами... Господи!

   — Они и ходят месяцами и годами... И шпионят против нас. В пользу Англии.

   — Мы можем что-нибудь сделать, Лавр Георгиевич?

   — Конечно, можем. Но для этого нужны очень большие деньги. И способы — совсем не дипломатические. Кстати, над рассусоливанием в этом мире смеются, а вот жестокость признают и уважают. Для начала агентов надо перекупить, а потом поступать с ними, как в Бухаре поступили с полковником Стоддартом и капитаном Конолли.

Петровский невольно передёрнул плечами.

   — Иногда я думаю, что дипломатом быть гораздо приятнее, чем военным, — аккуратно произнёс он, поморщился — всё же фраза, несмотря на старание, получилась более грубой и неуклюжей, чем ему того хотелось бы.

   — Возможно, — не стал отрицать Корнилов, отнёс молельное колесо в свою комнату. — Вот мы и ищем способ, как достойно ответить капитану Монтгомери, — произнёс он, вернувшись.

   — Этот молодой человек пойдёт далеко, — прозорливо заметил Петровский.

   — Он уже далеко пошёл. Начальник разведшколы. По меркам австро-венгерского генерального штаба — на генеральской должности. До лампасов — один шаг.

В окна стучались своими жёсткими ветками яблони, словно просились в дом погреться.

Петровский глянул на Корнилова, по его лицу понял, о чём тот думает, и произнёс скорее для самого себя, чем для капитана:

   — Как много бы я дал, чтобы моя семья была здесь, со мною...

   — Я о своих тоже думаю очень часто, — признался Корнилов.

   — На вашем бы месте, Лавр Георгиевич, я не стал бы маяться и при первой же возможности отправился бы в Ташкент, взял семью в охапку и привёз сюда.

   — Это произойдёт обязательно, — сказал Корнилов, — через несколько месяцев.

   — Если нужно вмешательство моего ведомства, Певческого моста, я готов это организовать. — Лицо Петровского приняло готовно-сочувственное выражение.

Корнилов чуть приметно улыбнулся:

   — Лучше не надо, Николай Фёдорович! Спасибо!

Натянутые отношения между военным ведомством и Певческим мостом в последнее время ухудшились ещё больше, конца-края этому противостоянию не было видно, поэтому попасть в тисках двух сильных министерств и оказаться там зажатым — опасно для кого угодно.

   — Моё дело — предложить... — искренне произнёс Петровский.

Корнилов не дал договорить генеральному консулу:

   — Отложим эту тему до лучших времён, Николай Фёдорович, — и, поймав себя на резкости тона, смягчил его, улыбнулся виновато: — Наши с вами добрые отношения — это наши с вами отношения, а отношения ведомств — это отношения ведомств... Бог с ними. Как они считают нужным жить у себя в Петербурге, так пусть и живут.

Сообщение о том, что в Кашгаре появился русский военный агент в чине капитана Генерального штаба, англичанин Томас Монтгомери получил лишь в апреле, во время десерта, когда лакомился свежей клубникой со сливками. Он вытер салфеткой губы и произнёс весело:

   — Русские спохватились. Наконец-то!

Его гостем в этот день был чиновник из канцелярии вице-короля Индии — сухощавый, загорелый — сплошь коричневая, как у индусов, кожа да крепкие, будто у скакового коня, кости — джентльмен по фамилии Хартли (вполне возможно, это был тот самый Хартли, в семье которого впоследствии родилась гениальная актриса Вивьен Ли). Хартли степенно откашлялся и произнёс густым басом:

   — Они опоздали примерно на пятьдесят лет. Им никогда не догнать нас.

Монтгомери подцепил лопаткой из тарелки горку клубники, перенёс её в свою чашку, украшенную золотыми китайскими драконами, и обильно полил сливками из фарфорового изящного молочника, втянул ноздрями райский дух, который распространяла клубника:

— Будем надеяться, что это так. Хотя, если судить объективно, они отстали от нас на все семьдесят пять — восемьдесят лет. С одной стороны, у них нет карт. Ни карт Кашгарии, ни карт Гималаев, ни карт Памира, ни карт Тянь-Шаня с Гиндукушем... Есть только примерные кроки[12]. А по крокам даже самый гениальный полководец не сможет провести войска. — Монтгомери придавил языком к нёбу одну ягоду, с наслаждением раздавил её, закрыл глаза. — А с другой стороны, они стараются вредить нам во всём, везде видны ноги русских. Вспомните историю консула Шоу. Без русских тут дело не обошлось, я в этом уверен.

История английского консула Шоу была действительно показательна. Правитель Кашгарии Якуб-бек[13] симпатизировал русским, осуждал налёты англичан и французов на Крым и чудовищные бомбардировки Севастополя, и когда ему доложили о том, что в городе появился матёрый английский шпион, он велел арестовать не только его, но и британского политического агента — консула Роберта Шоу.

Это произвело на англичан эффект взорвавшегося артиллерийского ядра — джентльмены с фасонистыми бакенбардами даже рты пооткрывали — не ожидали от Якуб-бека такого поступка.

Впрочем, консула Шоу кашгарский правитель в тюрьму всё-таки не посадил — приставил к воротам консульства двух здоровенных, звероватого вида часовых в тёплых полосатых халатах, тем и ограничился. Однако и этого было достаточно, чтобы Шоу надолго покрылся нехорошей испариной — бедняга консул даже от завтраков начал отказываться и несколько дней ходил по комнатам резиденции с поджатым по-собачьи животом, но потом стал есть с прежним аппетитом и довольно быстро набрал вес.

Якуб-бек не снимал часовых, державших английского консула под арестом, несколько месяцев. Лондон пытался вмешаться в ситуацию, давил на Якуб-бека, слал грозные депеши, но правитель был непреклонен: надменные британцы симпатий у него не вызывали, и он получал удовольствие от того, что регулярно щипал их, более того, считал своим долгом делать это постоянно.

Томительно тянулось время.

Однажды Шоу передали записку, в которой неизвестный человек по имени Мирза просил прислать для точных астрономических вычислений часы, поскольку у автора записки они сломались, а также сообщить дату, соответствующую европейскому календарю.