Повести о Ломоносове (сборник) - Сергей Андреев-Кривич

– Вот она, книга-то. Э-хе-хе!.. – Василий Дорофеевич вздохнул. – Стало быть, из таких вот книг большой ум, премудрость. И умудренные на высоту недостижимую поднимаются. Нам же то непонятно. Темным то есть.

Он снова повертел в руках книгу, переложил из руки в руку, потом зло бросил ее на стол.

– И почему она поперек нашей жизни стала? А?

– А ты думаешь – поперек?

Василий Дорофеевич ответил быстро, злобно и почти трезвым голосом:

– Что? Нет? Михайло-то почему ушел? Вот она! – И Василий Дорофеевич оттолкнул книгу. – Ух!

– Михайло? Ушел? Значит, успел?

Как ни был хмелен Василий Ломоносов, но он сразу насторожился.

– Что-о-о?! А ты почему знаешь, что он мог успеть или не успеть? А? – Застыв в ожидании, он подозрительно смотрел на Банева. – А? Ты что? Давно замечаю: заговор какой-то вокруг меня. Сеть плетется! Что ты?

Банев ответил спокойно:

– Потерпи малость. Скажу.

– Ну потерплю. Потерплю. Ты мне отвечай вот все-таки. Ежели правда крепкая, она не должна порушиться. А тут она с двух сторон будто сбита. Ирина… Тоже ведь туда же…

– Ирина? Про что, Василий, говоришь?

И Василий Дорофеевич начал длинно и путано объяснять, как он в правде своей против Ирининой тоже сражен оказался.

Переспросив несколько раз, Банев умолк, что-то соображая. Наконец спросил:

– Значит, и Ирина против твоей правды?

– Ух! Аки ангел со мечом огненным!

Банев продолжал:

– Михайло-то почему? От книги, говоришь?

– Истинно. От нее. – И он ткнул в книгу пальцем.

– Ну а Ирина что же – тоже, что ли, книги читает?

– Бог миловал.

– Почему же тогда она-то?

Василий Дорофеевич недоуменно уставился на Банева.

– Постой, постой… Это ты что же? Пьян я, что ли? Ты постой…

– Значит, может, не от книги только твоя правда порушилась? Во всем ли в ней сила-то есть?

Вдруг Василий Дорофеевич криво наклонился, приподнялся, замахал руками и закричал:

– A-а!.. Так вот я покажу, какова сила в моей правде! И сейчас не пуста мошна*. А теперь приналягу – еще набежит. Всех под себя подомну! Согну! Эх! – И он сжал в кулак свою большую руку. – Захрустит! Сок изо всех, как из клюквы, давить буду. Ежели все супротив меня, поглядим! Вот только приналягу на свое дело.

– Налегать теперь тебе уж одному придется. Сын-то не принял? Ушел?

– A-а… В сердце метишь? – Василий Дорофеевич отодвинулся от Банева и уставился на него мутными глазами. – Да ты что, враг мне, что ли?

– В первые люди, Василий, намечаешь выйти, и не для того, чтобы в пользе и утешении показаться, а для того, чтобы под себя сгрести. Вон оно как наружу выходит. Твоя деньга добрая ли? Всю жизнь ты вокруг нее ходил. И теперь думаешь, будто деньга сильнее всего на свете, будто в ней одной сила скопилась, в нее только она и положена. И кажется тебе: никак стороной мимо деньги не пройдешь. Ведется она – значит, у тебя и сила. Первое дело – запомни: покуда над деньгой на нашей земле чин стоит. И деньга под началом у него. Мошна под чином дворянским да боярским состоит. Нету ей настоящей воли. Не все она может. – Банев отрицательно покачал головой.

– Не впервой ту песню поешь, – равнодушно ответил Василий Дорофеевич.

– Вот. В первые люди тебе, значит, и не выйти. По твоей дорожке-то.

– Хм-хм-хм! Загадки загадываешь. Ты, значит, про жизнь, про устройство общее. A-а!.. Вот это хорошо. Давай потолкуем. Люблю про жизнь! Эх, люблю! – Василий Дорофеевич сильно качнулся. – Ха-ха-ха! Иван! Говоришь, боярство да дворянство. А где оно у нас, в северной земле? Черносошные мы. Государю только повинны. А ни вотчины, ни поместья на земле на нашей не стоят и сроду не бывали. И в крепость[34] никогда мы не попадали.

– Так. А пройдешь ли ты по нашей земле с дворянским правом? А ежели подашься в другие русские земли, то и совсем не вправе окажешься, совсем под зорким глазом очутишься.

– Пьян я, а соображаю. О! О чем это? Да! Вот! Говоришь, в других землях совсем теснота? А Михайло, а? Куда пошел? В другие земли. А кто он таков есть? Мужик! В подушный оклад положен! Ха-ха-ха! – Василий Дорофеевич смеялся торжествующе. – Только как же это ушел он без пашпорта? А? – Вдруг ему в голову пришла тревожная мысль: – А ежели с пашпортом? Как же это без меня его получить мог? Что? Пашпорт? Получить? Да всякого в бараний рог согну! Ух!

– Пашпорт Михайло выправил. И в нем не сказано, что он крестьянский сын. Поповский. А справку в волости он тоже получил. В платеже подушного расписался я.

Василий Дорофеевич не понимал. Он откинулся на спинку скамьи и смотрел во все глаза на Банева. Открыв рот, хотел что-то сказать, но не сказал, только глотнул воздуха, будто что-то неподатливое в горло протолкнул.

Вдруг в лицо Василию Дорофеевичу кинулась кровь, и из бурого оно стало багровым. Он поднялся со скамьи, пошатнулся и, громадный, с мутными глазами, в распахнутом тулупе, растрепанный, дурным голосом закричал:

– А-а-а!.. Вот что! – И пошел на Банева.

Банев встал и стоял спокойно.

Но тут из соседней комнаты выскочила жена Банева, разбуженная криком.

– А? Что содеялось? Аль беда?

– Не вмешивайся, жена, не женское дело.

Тогда она бросилась между ними.

– Ай! Что вы, петухи, задумали! Постыдились бы! Грех какой!

– Уйди, жена, говорю!

Но Василий Дорофеевич, как подрубленное в корень матерое дерево, рухнул на скамью и обхватил голову руками.

Банев показал жене глазами на дверь. Она вышла.

Василий Дорофеевич наконец выпрямился, огляделся, будто присматриваясь к чему-то новому и незнакомому. По лицу пробежала судорога, как от сильной боли.

– Сын у меня ушел. Кровь моя. В нем надежда была. Пусто сердце осталося. Из груди все ушло. – И он снова погрузился в хмельную дремоту.

Банев подошел к Василию Дорофеевичу, тронул его за плечо.

– Слышь-ко, Василь! Слышь! – Банев стал трясти его за плечо. – Слышь ты! Очнись! – Потом склонился к самому уху своего приятеля: – Важное скажу. Слушай хорошо.

Ломоносов насторожился.

– Жив будет Михайло, жив. Понял?

– А? Откуда знаешь?

– Не было случая, чтоб Михайло когда в поле сбился.

Василий Дорофеевич приблизил к Баневу свое лицо.

– Не собьется, думаешь, а? Не застынет?

– Нет.

– Ах… У тебя хмельного чего нет? Душа горит.

Банев взял с полки бутыль с брагой, налил в небольшой, ярко начищенный медный братынь. Василий Дорофеевич трясущимися руками выхватил братынь из рук Банева и, расплескивая брагу на пол, через край, стал жадно глотать круто сваренный хмельной напиток. На мгновение он отрывался, переводил дух и опять пил. Потом поставил братынь на стол, отодвинул его рукой. Будто какая-то темнота снова набежала на Василия Дорофеевича, и снова недобрыми стали у него глаза.