Людоедское счастье. Фея карабина - Даниэль Пеннак

В бюро претензий из сочувствия к пострадавшим я плачу настоящими слезами, и Леман, которому приходится тратить уйму времени, чтобы приводить меня в норму, распространяет слух, что я начал закладывать за воротник.

– Это правда? – спрашивает Тео. – Я бы на твоем месте предпочел наркоту. Для здоровья это так же плохо, но для настроения лучше.

А Сенклер соболезнует:

– Ваша должность требует колоссальных затрат нервной энергии, господин Малоссен, и, честно говоря, это чудо, что вы сумели так долго продержаться. Потерпите, скоро мы найдем вам другую работу. Что вы скажете, например, о должности надзирателя первого этажа? Потому что мы собираемся расстаться с господином Казнавом.

Почему старый Джимини–Кузнечик исчез? Потому что я его выследил? Но он же сам делал все возможное, чтобы попасться мне на глаза! Если бы не звонок Лауны, он продемонстрировал бы мне все стадии своей технологии изготовления бомбы. Может быть, он почувствовал, что за мной следят ребята Аннелиза? А эти двое – почему они тоже испарились? Почему их не заменили другими невидимками? В Магазине больше ни одного легавого. Ни Тео, ни его стариков не допросили. Что значит это одиночество? К чему все это клонится? Мне нужна бомба. Мне нужен взрыв. Должен же я наконец узнать, где, когда и кто! Я должен ущучить сукина сына, который вот уже столько времени пытается свалить на меня это дело. Иначе меня заметут вместо него. Да, прямых улик нет, но куча косвенных и гора подозрений – более чем достаточно, чтобы упечь меня в тюрягу до совершеннолетия близнецов Лауны. А кто их воспитает, этих придурков? Жереми? Он их научит делать нейтронную бомбу! Мама? Мама…

– Мама, мама!..

Тео застал меня в душевой рядом с раздевалкой в состоянии абсолютного распада. Я безудержно рыдал над умывальником, полными пригоршнями плескал себе на лицо холодную воду и мычал, как теленок: «Мама, мама!» Мое отчаяние заимствовало классическую формулу «Отче, зачем ты оставил меня?», которая всплыла в памяти из тех давно забытых времен, когда мама водила меня в воскресную школу, пытаясь подсунуть мне вместо отца Боженьку: «Мама, мама, зачем ты оставила меня?» И Тео принялся утешать меня, как некогда Ясмина, жена старого Амара, Тео, которого я предал, выдав полиции старикашку мстителя из его когорты.

– Говоришь, один из моих стариков?

– Один из твоих стариков, Тео, тот, у которого морда кузнечика. Помнишь, он еще возился с кранами в день, когда взорвался фотоавтомат. Поэтому, наверно, он и хотел тебя оттащить от кабинки – чтобы тебя не ранило при взрыве… Его–то я и заложил легавым – слишком много подозрений против меня!

Твердой рукой Тео закрывает кран и, раз уж мы настроились на эту волну, евангельским жестом вытирает мне лицо. Удивительно, как при этом моя рожа не отпечатывается на казенном полотенце…

– Брось, Бен, не так уж это важно. Все равно, имея фотки из шведского гальюна, легавые сообразили, что к чему.

– Как его зовут, этого старика?

– Понятия не имею. Я их не зову по именам, только по прозвищам.

– А где он квартирует?

– Поди знай… В каком–нибудь пансионе или в комнате для прислуги.

– Почему он исчез?

– Как по–твоему, Бен, почему люди исчезают в таком возрасте?

– Думаешь, он умер?

– С ними это бывает, и мы всегда удивляемся – такие у них бессмертные морды.

– Тео, он не имел права умереть!

(«Поставьте полдюжины свечей, чтобы его нашли…»)

– Возможен и другой вариант.

– А именно?

– Он выполнил свои обязательства, Бен, ликвидировал всех людоедов и растворился в окружающей среде.

34

В течение недели с лишним Джулия, Тео и я обшаривали андеграунд парижских стариков. Тео руководствовался при этом указаниями собственных старперов, Джулия – своим исследовательским инстинктом, а я ходил то за ним, то за ней, слишком заторможенный, чтобы проявить инициативу, но при этом слишком напуганный, чтобы сидеть сложа руки. Мы обошли все, от самых занюханных ночлежек Армии Спасения до самых шикарных бридж–клубов, не говоря уже о куче заведений, преследующих явно корыстные цели, – с битком набитыми спальнями, уборными без малейшего следа сливных бачков, прозрачным супом, непроницаемыми директрисами; словом, никаких удобств ни на каком этаже. Каждый день приближал Тео к самоубийству, а Джулию – к ее очередной статье.

– Бен, я кое–что обнаружила!

(Проблеск надежды в моем измученном сердце.)

– Что же, Джулия? Скажи скорей!

– Грандиозную сеть торговли наркотиками. Все эти старики – добыча наркоторговцев.

(Да плевать мне на это, Джулия, плевать с высокой колокольни! Забудь на минуту свое ремесло, найди мне моего старика, черт подери!)

– Они накачиваются, как не знаю кто. Да оно и понятно: им надо забыть обо всем, даже о будущем. А если они не хотят забыть, значит, хотят вспомнить, а это двойная доза!

Я видел, что она загорелась, и знал по опыту, что этот пожар не потушить ничем.

– Кое–кто уже давно сообразил это. Я обнаружила такие сделки… Поверь, настоящий рынок наркоты, он именно здесь!

(Только этого еще не хватало! Мало мне своих причин для беспокойства… Не делай глупостей, Джулия, будь осторожна!)

Но она ничего не хотела слушать.

– Понимаешь, у них всегда что–нибудь болит, а врачи никогда не дают им достаточные дозы для обезболивания.

(Джулия, умоляю, займись мной. Я важнее для тебя, чем эти старики.)

– А власти закрывают глаза: для них если какой–нибудь старик загнется от сверхдозы – что ж, туда ему и дорога.

Мало–помалу Тео принялся вербовать новую клиентуру для Магазина, Джулия начала всерьез копать для будущей статьи, и я остался наедине со своей проблемой. В моей пустой голове все время вертелась фраза Тео: «Может, он выполнил свои обязательства и растворился в окружающей среде».

Нет, Джимини–Кузнечик не выполнил своих обязательств. Ему осталось ликвидировать еще одного людоеда. Шестого, и последнего. Это он сам мне сказал. Вчера вечером. Он запросто возник из небытия и уселся напротив меня в пустом вагоне ночного метро в тот момент, когда я уже окончательно потерял надежду его отыскать. Маленький старикашечка с мордой кузнечика.

Не буду распространяться о моем удивлении и сразу воспроизведу главную часть диалога.

– Значит, последнего?

– Да, молодой человек, их было шестеро. И они называли себя «Общество 111».

– Почему ста одиннадцати?

– Потому что сто одиннадцать, умноженное на шесть, дает шестьсот шестьдесят шесть – звериное число, а сто одиннадцать должно было быть числом жертв.

Он улыбнулся с некоторой даже снисходительностью.

– Символика чисел, молодой человек. Глупость, конечно, детство… Самые жуткие зверства всегда основываются на таких вот детских играх.

Ладно, вернемся все–таки к началу этой сцены. Он, значит, уселся напротив меня и приложил палец к губам, чтобы я не закричал от удивления.

Он улыбнулся и сказал:

– Да, да, это я.

Кроме нас в вагоне было еще трое. Трое спящих. Я ехал домой после беседы со Стожилковичем, которая не подняла мне настроения. Стожил только повторял все время:

– Поверь, сынок, он где–то поблизости. Всякий настоящий убийца становится собственным призраком.

– А что такое настоящий убийца?

– Настоящий – значит бескорыстный.

И вот он нашелся, этот бескорыстный убийца, которого я так искал. Он сидел прямо передо мной.

Он уселся, как карлик на троне, поерзав ягодицами, чтобы опереться на спинку. Его ноги болтались в пустоте, как ноги моих мальчишек на поставленных друг на друга кроватях. И его глаза блестели тем же блеском, что у них. На нем был уже не серый сиротский халат, а соответствующий возрасту тергалевый костюм, безупречные складки которого свидетельствовали о его социальном статусе. В петлице поблескивала красная ленточка Почетного легиона. Без всякого вступления он начал рассказывать. Ни секунды не подумал, что я могу наброситься на него, чтобы связать и доставить прямиком комиссару Аннелизу. И ни на секунду эта мысль не пришла мне в голову. Рассказывая, он рос в моих глазах, а я уменьшался, слушая. История в конечном счете меня не удивила, и изложена она была без претензии на художественный эффект. С ходу в суть дела – суть, которая, впрочем, была скорее похожа на абсурд. 1942 год. Магазин закрывается по причине всеевропейского погрома. И однако целых шесть месяцев длятся юридические проволочки. Владельцы пытались защищаться, а цивилизация играла в законность. Но исход предрешен: через шесть месяцев перед ними разверзлись пасти кремационных печей. «История рассудила», как сказал этот накрахмаленный идиот Риссон, окопавшийся среди своих книг. Административный совет приказал долго жить.

1942 год. В течение шести месяцев большой универсальный магазин покоится в безмолвной полутьме своего изобилия. Товары спят сном войны, а вокруг – кордон полиции. Некоторые коричневые идеологи предлагали даже держать его закрытым, как склеп, до дня тысячелетнего юбилея национал–социализма.