Нарбоннский вепрь (Божественный мир) - Борис Толчинский

-- Тебе это нетрудно было сделать, -- с ухмылкой вставил сенатор.

-- ...И тем усыпил бдительность варваров. Они-то надеются, что я до сих пор валяюсь у позорного столба! У-у, ненавижу, проклятые язычники!

-- Угомонись, дружок, ты молодец. Одно меня смущает в твоей истории.

-- Что, ваша светлость?

-- Ульпины. Варвар-то ладно, но Марк Ульпин, великий ментат, должен был понять, что ты прикидываешься. Зачем, по-твоему, ему понадобилось устраивать фарс с твоим усыплением?

Андрей нахмурил лоб.

-- Видать, ваша светлость, постановка была для Варга предназначена!

-- Правильно мыслишь, -- кивнул князь Корнелий. -- А с какой целью?

-- Не могу знать, ваша светлость.

-- Думай, думай! Зачем Ульпинам гипнотизировать для виду, когда они могли тебя зачаровать взаправду?

-- Может быть, они знали, что я к вам побегу?

-- И?

-- И расскажу вашей светлости правду. А вы сделаете как я, по дурости своей, вам вначале предлагал...

-- Не прибедняйся.

-- ...И тогда все случится, как вы мне описали. Ну, то есть, Юстина настроится против нас и всех засудят. Правильно?

Сенатор, с интересом слушавший вожака радикалов, благосклонно кивнул.

-- Принимаю как версию. Причем весьма лестную для меня: приятно сознавать, что сами слуги дьявола считают мою светлость опасным противником. Еще скажу, насчет Варга. Он ведь не заподозрил мошенничества?

-- Нет, насколько я понял. Кретин варвар был точно зачарован злодеями.

-- Вот! Немного же искусства потребовалось еретикам, дабы одним ходом поставить под удар всю нашу фракцию и заполучить в свои сети новую проходную пешку! О, боги, я готов стать первым сторонником Софии, пока она будет разыскивать беглых ересиархов!

-- А мне что делать, ваша светлость? Со снимком, я имею в виду.

-- Покажи мне его, друг мой.

Андрей Интелик протянул своему господину фотографию, и лицо сенатора расплылось в улыбке. На снимке отчетливо были видны все действующие лица вечерней схватки: свирепый варвар Крун с налитыми кровью глазами и воздетым для нового удара кулаком; бледная и растерянная София Юстина, тщетно пытающаяся остановить своего опасного защитника; герой народа Андрей Интелик с разбитой в кровь губой.

-- Превосходно! -- сказал Корнелий Марцеллин. -- У тебя отличный фотограф. Хорошо заплати ему, он нам еще не раз пригодится.

-- Он денег не берет. Он работает за идею.

Сенатор пожал плечами.

-- Тогда твой фотограф дурак. Поищи другого. Да, между прочим, давай негатив.

Интелик замешкался; он рассчитывал оставить пленку у себя, так, на всякий случай. Марцеллин прищурил глаза и измерил его пристальным взглядом, от которого юному другу сенатора стало не по себе.

-- Не играй со мной, дружок, -- тихо и ласково произнес князь Корнелий. -- Тебе известно, что имеет обыкновение случаться с непослушными мальчиками.

Дрожащими руками Андрей передал сенатору пленку. Народный вожак не знал точно, кто внушает ему больший трепет: пресловутые еретики Ульпины, необузданный дикарь Варг или этот утонченный потомок Фортуната с повадками воплощенного Сатаны.

-- Ну вот и славно, -- улыбнулся сенатор, заполучив пленку. -- О том, что было, пока забудь. И старайся не попадаться на глаза Софии и ее варварам.

-- А как же моя разбитая губа?! -- вдруг взорвался Интелик.

-- Ах, ну да, губа... Плюс еще моральный ущерб и все такое. Я тебя понял. Отвернись-ка на мгновение, друг мой.

Когда плебей отвернулся, князь Корнелий открыл шкатулку и, недолго поразмыслив, достал оттуда большой платиновый кругляш с изображением Его Божественного Величества Виктора Пятого в полный рост и с империапантом, "Скипетром Фортуната".

-- Возьми, дружок. Пусть этот империал поднимет тебе настроение.

"Скряга, -- мысленно отметил Андрей Интелик. -- За все, что я вынес и рассказал, он обязан был подарить мне целое состояние! Работай я на Юстину, она бы не скупилась!".

-- Конечно, -- сказал Корнелий Марцеллин, словно подслушав мысли своего агента, -- моя дражайшая племянница дала тебе бы больше. Много больше! Да, наличными я плачу меньше, но, -- он выдержал многозначительную паузу, -- со мной ты и выиграешь больше. Я посодействую твоему отцу стать народным трибуном и членом Высокой Консистории, а тебя сведу с нужными людьми в Стимфалии, которые помогут тебе на выборах делегатов от этой провинции.

-- О, ваша светлость, значит, уже через год с небольшим я стану плебейским делегатом?!

-- Если будешь умницей, дружок, я тебе это устрою.

-- Ваша светлость, для меня и моего отца не будет большего счастья, чем проголосовать за вас как за первого министра, -- в порыве благостной откровенности воскликнул Андрей Интелик. -- Трудовой народ Амории ненавидит Юстинов, этих махровых реакционеров, превративших Квиринальский дворец в свою фамильную вотчину; трудовой народ мечтает видеть вас во главе державы, дабы вы с присущим вам умением провели реформы, ограничили самоуправство надменных патрисов и позволили трудовому народу...

-- А вернее, его наиболее достойным представителям, угнетать остальной трудовой народ, как это нынче делают надменные патрисы, -- закончил за Интелика Марцеллин. -- Хорошо сказано, друг мой Клодий! Запиши эту речь. Будь уверен, когда я стану первым министром, тебе, трудовой народ, заживется неплохо. Ну а пока ты бедствуешь под властью Юстинов, ступай, отдохни, наберись сил для предстоящих битв с угнетателями... Да, между прочим, дружок, поди к моему майордому разменяй империал, не то, чего доброго, тебе придется отвечать на неудобные вопросы, откуда у бедствующего трудового народа настоящий империал!

С этими словами князь Корнелий выпроводил Андрея из своих апартаментов, а сам засобирался в гости.

* * *

148-й Год Химеры (1785),

утро 15 октября, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов

Княгиня София Юстина, до крайности утомленная давешними приключениями и страстными любовными играми минувшей ночи, безмятежно спала в своей роскошной постели. Ее аккуратная головка с распущенными волосами цвета пылающего агата покоилась на могучей груди князя Марсия Милиссина, а сам князь, хоть и давным-давно пробудился ото сна, возлежал, недвижимый, подобно Атланту, поддерживающему небесный свод, не желая тревожить священный сон любимой. Его обуревали сладостные грезы о новых ночах, еще более жарких, чем минувшая, его переполняла гордость обладания этой восхитительной, ни на кого не похожей, женщиной.

Конец ее безмятежному сну и его сладостным грезам положил прозаический стук в дверь, прозвучавший, ввиду своей неожиданности, особенно резко и вызывающе. Вслед за стуком раздался почтительный, но тревожный, голос майордома:

-- Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! Ваш дядя во дворце!