На корабле утро - Александр Зорич

– Ну а я раз триста. Эмилия была волевая женщина… Но в то же время элегантная, внимательная. Никогда голос не повышала… Это про таких говорят «мягко стелет, да жестко спать».

– А с Эмилией почему не получилось? На жестком не спалось?

– Почему «не получилось»? Получилось. Лично я был счастлив.

– А она?

– А она, похоже, нет. Полюбила другого, тренера по легкой атлетике, в женском спортклубе познакомилась. Причем сильно полюбила.

– А вы?

– А я терпел. Целый год.

– А потом?

– Потом мне неудобно как-то стало… Перед родителями своими, тогда еще отец мой был жив, высочайшей моральной пробы человек… Перед сослуживцами… Перед Ксюшей и Лесей, в конце концов, они у нас часто на выходные оставались… Все были в курсе, что у Эмилии мужчина есть, не только я. В общем, надоело мне все это и – развелся. Они, понятное дело, только рады были, что препятствие на пути к их счастью… саморассосалось.

– И что?

– Потом долго жалел, что общественное мнение стало для меня важнее моих собственных чувств. Жалел, что развелся, – Комлев нервно отхлебнул вина.

Любава посмотрела на него удивленно – не то поражалась его откровенности, не то долготерпению. Затем, поразмыслив, изрекла этак жалостливо:

– Поверить не могу… Что таким мужчинам, как вы… В общем, вы не производите впечатление человека, у которого проблемы с женщинами.

– А проблем-то никаких я не вижу, Любава Андреевна! Ну развелись. Значит, такая судьба… За девчонок моих немного сердце болит. Что вроде как без отца. Но ведь они и раньше без отца были, когда я практическую астрографию вперед двигал… Вдобавок, младшая в балетном интернате с пяти лет. А старшая вообще скоро из дому упорхнет в университет какой-нибудь…

– Когда растешь в полной семье, кажется, что неполная – это какая-то катастрофа. И что развод катастрофа.

– А вы-то сами замужем были? – иронически спросил Комлев, который знал, что экстремизм в семейных вопросах обычно ходит рука об руку с малоопытностью.

Любава напряглась. Гордо отмахнула с виска черную прядь волос. Стиснула пальчики в кулаки. И ответила:

– Не была. И пока не собираюсь!

– Нету достойных?

– Ну… в настоящий момент… нет. У меня был один парень… Но мы крепко поссорились… Думаю, навсегда, – Любава говорила медленно, чувствовалось, каждое слово дается ей с усилием. Комлеву показалось, еще чуть-чуть – и настроение его собеседницы безнадежно испортится.

Ах, как же не любил он многозначительные женские вздохи, зареванные женские лица, да и вообще всякие эмоциональные изнурения! Женщина – она ведь цветочек. И должна быть свежа, самодостаточна и счастлива отборным сочным счастьем росистого июньского утра.

Стараясь не обнаружить свою торопливость, Комлев подлил вина и Любаве, и себе.

– За нас, бедняжек и страдальцев! – сказал он, ласково подмигнув собеседнице.

Любава улыбнулась.

– За нас, – робко прогундосила военврач.

Чтобы сменить тему на менее интимную и отвлечь Любаву от «одного парня», Комлев попросил ее рассказать об «Урале».

Между тем выяснилось, что военврач отлично осведомлена не только о жизни корабля, но и об отделе «Периэксон». Чем занимается отдел, она, конечно, не знала, не по рангу это. Но вот о его начальнике, Поведнове, судила на удивление компетентно.

– Лука Святославович сейчас сердитый стал, замкнутый такой… То ли дело прежде!

– А что прежде?

– Когда при нем Василий состоял, он, бывало, и романсы певал по праздникам под рояль, и «яблочко» сплясать мог…

– Что за Василий? – насторожился Комлев.

– Ах, да… Вы же не знаете… Василием звали его, так сказать, денщика. Сирха.

– Сирхи-сирхи… Что-то припоминаю… Коты прямоходящие с Фелиции, верно? Разумные.

– Верно. Они даже разговаривать могут. Вот один такой у Луки Святославовича и жил. Он его еще котенком с Фелиции вывез, раненым в джунглях подобрал… Назвали Василием – сначала в шутку, ну потому что кот. А потом так и приросло… Всюду Василий за ним ходил, как тень. Чай заваривал, рубашки гладил, даже пылесосом орудовать выучился, он этот пылесос обожал, особенно в режиме «влажная уборка». Урчание, наверное, ему нравилось… Поведнов в этом Василии души не чаял. Да и мы все… Между прочим, сирхи эти ничего кроме качи, сгущенного сока одного тамошнего дерева, не едят. Ну то есть могут есть, но недолго, у них желудочно-кишечный тракт дегенерирует от неправильной пищи. Так вот этот самый сок Поведнов заказывал в Анатолийском ботаническом саду, за бешеные деньги! Ну, если оказия подворачивалась, ребята эту качу для Василия с Фелиции привозили. Но ведь Фелиция – неближний свет. А Василию каждый день кушать надо…

– А потом что с сирхом Василием случилось? – рассеяно спросил Комлев; он украдкой любовался южной яркостью черт Любавиного лица. – Погиб?

– Почему сразу «погиб»? Просто… В общем… когда он совсем вырос, начал томиться. Скучать. Сидит, бывало, ночью на палубе, в небо смотрит, страдает… По дому, значит, затосковал… Все время разговоры об этой Фелиции заводит, что, мол, там у них так все здорово, гораздо лучше чем где-либо – и океан неповторимый, и деревья самые зеленые, и небо наиголубейшее… Тут надо сказать, что Фелицию свою Василий совсем не помнил, слишком маленький был, это нам ксенобиолог знакомый объяснил, Свеклищев. Все, что Васька о Фелиции знал, он почерпнул из образовательных передач по визору. В общем, Лука Святославович хоть и привязался к Василию, а все же решился его домой к своим отпустить. Выдалась возможность, посадили мы его на попутный звездолет и сказали «прощай». Ох и грустно же было! Я так плакала, даже неловко вспоминать. Всего лишь кот какой-то. Пусть и разумный, пусть и хамелеон, но все равно по сути глупый смешной пушистик…

– А я вот собак больше как-то уважаю…

Поговорили и о настольном теннисе.

– Это бич, Владимир… Это чума! Наказание Господне! Они тут все как буйнопомешанные! Возле бассейна зал есть. В нем столы, дюжины три. Наши там по несколько часов после работы толкутся, а в выходные вообще от заката и до рассвета. Кто за мячиком скачет, кто за другими наблюдает, кто чемпионат мира в записи смотрит и вслух комментирует, кто ставки делает в углу, потягивая винцо… И все разговоры только о ракетках, о кроссовках, о том, какой счет, о «Звезде» этой неудачливой, о «Зайцах», как бы им подгадить, как бы игрока какого переманить… Сумасшедшие! Один псих – из ваших, кажется – за мной целый месяц хвостом ходил, упрашивал на очередные соревнования приходить. «Чтобы поднять престиж мероприятия своею божественной красотою»! И канючил, и канючил! Так я однажды не выдержала и как загадала ему по лбу ракеткой! – глаза Любавы, разгоряченной алкоголем, яростно блестели.

«Уж не Чичин ли это был? Кажется, понятно, откуда берут начало слухи о „плохом характере“!» – подумалось Комлеву.

Потом погрустневшая и сразу же как будто повзрослевшая Любава жаловалась Комлеву на свою работу, скучную, как викторина в геронтологическом санатории.

– Они же все тут здоровые, что твои быки! Никто ничем не болеет, даже простудой! А если что серьезное случается – так у меня инструкция: сразу в вертолет – и на большую землю, в госпиталь…

– А как же вот сегодня… в кафетерии?

– Неужели вы тоже там были? – брови Любавы взлетели на лоб.

– Был. И сразу поклялся себе с вами познакомиться…

– Ну, Фомичев с его двумя сердцами у меня давно на примете… Так что это не было полной неожиданностью, – проигнорировав галантную ремарку Комлева, произнесла Любава. – Но такие эксцессы у нас редкость! Я в основном пластыри на мозоли наклеиваю, бородавки лазером чищу, плацебо-таблетки прописываю да снотворные порошки раздаю… Еще случаются растяжения мышц и артрозы. На почве, конечно же, пинг-понга… И это все! Пожалуй, любая толковая санитарка с такой службой справилась бы. Не о том, совсем не о том я грезила, когда в мединститут поступала!

– А о чем?

– Ну не знаю… На линии фронта чтобы… Чтобы реальная помощь, настоящим больным. Чтобы побеждать знанием физические страдания… Понимаете? – лицо Любавы стало одухотворенным и каким-то совсем чужим. Меньше всего в этот момент она была похожа на обычную земную женщину, с которой можно заниматься любовью.

– Зачем же тогда на «Урал» пошли?

– Не знаю, – Любава сконфуженно опустила глаза. – Возможность представилась – и пошла. Деньги хорошие предложили…

Комлеву показалось, Любава что-то недоговаривает, но наседать на нее не стал.

…По-вечернему окоченела кают-компания.

Бутылка «Алиготе» опустела.

Затихла музыка.

До отбоя оставалось двадцать минут и Комлев вызвался проводить Любаву до ее каюты. Как хотелось ему продлить радость общения! Но Любава лишь запретительно замотала головой – ее густые черные волосы рассыпались по плечам роскошным веером.

– Но почему нельзя? Ведь это же ни к чему не обязывает! – настаивал Комлев.