Человек находит себя - Андрей Черкасов

— Но о чем?

— О чем? — Пристально посмотрев Тане в лицо, Ярцев сказал: — Сегодня днем Соловьев снова испытал свой автомат… Может быть, теперь догадываетесь? Нет? Ну так вот: автомат работает великолепно! Слышите? Сам, собственными глазами видел. Так что поздравляю вас.

— Но при чем же тут я? — спросила Таня, краснея.

— А кто помог Соловьеву? Кто подсказал?

— Мирон Кондратьевич! Можно ли делать из этого событие? Всякий на моем месте поступил бы так же.

— Согласен. И, кстати, никакого события не делаю, просто рад за вас и всё.

— А я очень, очень рада за Соловьева! — горячо и искренне проговорила Таня. — Он, оказывается, так долго мучился с этим…

— Вы не совсем поняли меня, — сказал Ярцев. — Я рад за вас потому, что многие из людей, и не только вашей смены, переменили мнение о вас, о новом мастере, понимаете? Я сегодня говорил с Любченко, с Шадриным, с Соловьевым, с Сергеем Сысоевым…

— Мирон Кондратьевич, — осторожно перебила Таня, — я пришла за советом. В смене у меня неблагополучно. Мне кажется…

— Я знаю. Соловьев мне только что говорил, что вы отыскали причину.

— Соловьев говорил? — нахмурилась Таня.

— Да. Что же в этом особенного? Он коммунист и поставил перед секретарем партийной организации вопрос о наведении порядка. Я намерен сегодня говорить с директором и главным инженером. К сожалению, у нас на фабрике бывает, что мы проглядываем беспорядки у себя под носом. Но ничего…

— Я прошу вас, — немного волнуясь, продолжала Таня, — очень прошу, Мирон Кондратьевич, ничего не говорите пока ни Токареву, ни Гречанику. Они могут подумать, что я испугалась, что ищу дела полегче… Не надо… Я ведь поэтому и за советом пришла. Не знаю, как лучше, как правильнее поступить. И не из-за себя, нет! В этой обстановке больше всех страдают рабочие, и помочь нужно им, понимаете? Ну, изнутри что-то изменить, чтобы Костылев сам себя опрокинул. А то, допустим, не будет меня, кто-то другой станет мастером, а начальник цеха себя поведет по-прежнему, и, выходит, снова все начинать, так?

— Вообще, мысль правильная, — согласился Ярцев, — но что придумать в том плане, как предлагаете вы?

— Да, да, только без административного вмешательства…

— Хорошо! — хлопнув ладонью по столу, сказал Ярцев после некоторого раздумья. — Договоримся так: вашу смену мы берем под контроль. Я имею в виду партийную организацию. И должен вас немного огорчить — Токареву и Гречанику мне сказать об этом придется. Вы не беспокойтесь, это будет по партийной линии, без административного вмешательства. Идет? Ну, вот и хорошо! А вы тем временем поглубже вникните в работу, в каждую мелочь. Правда, все это трудно, может быть, и отдохнуть кое-когда мало придется…

— Я уставать привыкла, Мирон Кондратьевич, — сказала Таня с улыбкой, — придет время, отдохну, лишь бы в смене порядок был.

— Да-а, с вашим характером отдохнете, пожалуй! — с ноткой недоверия проговорил Ярцев. — Когда еще соберетесь!

— Соберусь! — ответила Таня и весело, непринужденно рассмеялась. — Зимой отдохну. Заберусь в берлогу и буду, как медведь, лапу сосать!

На смену Таня ушла в приподнятом настроении, несмотря на то, что вновь предстояли мучения с пестрым сменным заданием, с зачисткой концов.

Карусельный фрезер Алексея уже работал. Возле станка стояли Токарев и Гречаник. Около них крутился Костылев. Он заходил то с одной, то с другой стороны, всяким своим движением, всем поведением своим стараясь показать и свою причастность к событию. Он подбирал обработанные детали и сосредоточенно рассматривал их, а то, постучав по бруску пальцем, показывал директору или главному инженеру; подходя к Алексею, что-то говорил ему в самое ухо. Но Алексей как будто ни на что не обращал внимания. Он сосредоточенно работал. Стол плавно вращался. Один за другим щелкали включавшиеся пневматические прижимы. Детали послушно подставляли свои бока поющей фрезе. Она со звоном врезалась в податливое тело надежно закрепленной древесины, — автоматический переключатель Алексея Соловьева действовал безотказно.

Таня, боясь обратить на себя внимание, не подошла к станку. Она недолго наблюдала со стороны. Потом принялась за обычное дело — распределение работы.

Немного позже, когда Токарев и Гречаник ушли из цеха и Алексей ненадолго остановил фрезер, Таня, проходя мимо него, услышала слова Костылева:

— Молодец, Соловьев! Ну что ж, прими и от меня поздравление.

— Не могу, — сухо ответил Алексей, — мне твое поздравление сунуть некуда…

Таня получила сразу два письма: одно было из Москвы, другое — с Дальнего Востока, и на конверте его стоял обратный адрес — номер воинской части, где служил лейтенант Иван Савушкин.

До начала вечерней смены времени оставалось совсем немного, читать письма было некогда, но Таня не могла удержаться, чтобы не вскрыть дальневосточный конверт и не прочесть хоть первые строки.

«Таня, милая, — писал Савушкин, — своего обещания я исполнить не смог…»

Дальше читать было незачем. Тане показалось, что на землю набежала огромная тень, как от грозового облака, хотя с самого утра небо было чистым. Последняя надежда исчезла. «Неужели это конец?» — подумала она, прибавляя шаг. Гудок застал ее у проходной.

Началась смена: распределение работы, ворчливые реплики рабочих, вынужденных ожидать, неполадки с размерами, бесконечное пересчитывание и разбраковка деталей перед сдачей… Только в обеденный перерыв, присев за столом в цеховой конторке, она снова взялась за письмо Савушкина:

«…своего обещания я исполнить не смог и поэтому пишу тебе против желания, зная, что огорчу тебя и ничем не смогу успокоить. Не правда ли, как странно все получается в жизни! Я шесть лет не писал тебе, боясь потерять надежду на то, чем жил, теперь знаю, что потерял, и пишу… Я поехал к Георгию сразу с вокзала, но его не оказалось дома. Я заходил еще несколько раз…»

Таня оторвалась от письма. Гнетущая слабость разливалась по телу. Того, что узнала только что, она боялась больше всего. «Значит, Георгия Иван так и не увидел, ничего не смог ему объяснить, а теперь уехал из Москвы сам. Неужели погибло все?.. Счастье, о котором так мечтала?..» Глаза начал застилать влажный туман. Таня с силой потерла пальцами веки. Снова склонилась над письмом.

«…Мне очень жаль, что приезд мой принес тебе столько страданий, Таня, милая! Я чувствую себя виноватым и знаю: нет никакой надежды эту вину искупить…»

Таня читала, и частые, написанные мелким почерком строки, ровные и прямые, ломались, расплывались и убегали в стороны. Она с трудом различала слова.

«…Из Москвы я уехал в тот же день, вечером. Проезжая через твою станцию, стоял на площадке и жалел, что не могу увидеть тебя. Ты, конечно, спала; шел всего пятый час утра по вашему времени. Видел в стороне высокую трубу, наверно, это была твоя фабрика… О себе писать нечего. Мои воинские дела в полном порядке. Остальное ты знаешь. По правде сказать, я увез с собой больше того, что ожидал. Ведь я даже не знал, найду ли тебя. Но вот нашел, причинил тебе горе, а ты назвала меня большим настоящим другом. Это огромное счастье, Таня, быть твоим другом! И хотя мне очень трудно от всего остального, я чувствую себя совершенно спокойным; все определилась — теперь я военный на всю жизнь, но никто не отнимет у меня права непрестанно думать о тебе. Вот и всё. Прости меня за невыносимо длинное письмо, но за все шесть лет это, может быть, не так уж и длинно. Жму твою руку и верю, что счастье все-таки не ушло от тебя, а оно для меня дороже всего на свете, дороже моего собственного. Иван».

Таня сложила и спрятала письмо.

«Ванек, Ванек! В жизни нет ничего странного, просто все в ней до невероятности трудно, — мысленно сказала она. — Мне осталось одно — ждать. Но хорошо, когда есть надежда дождаться, а если нет ее?..»

Чувствуя, что глаза снова делаются влажными, Таня большим усилием воли сдержала слезы и поскорей вышла в цех, чтобы не оставаться одной.

Второе письмо она прочитала уже после смены, стоя под фонарем во дворе. Оно было от Авдея Петровича Аввакумова.

Неровный почерк с очень наклонными буквами читать было трудно. Местами буквы наползали одна на другую, а оттого, что в чернилах, по всей вероятности, попадалась какая-то грязь, некоторые были расплывчатыми и мохнатыми. На восьмом десятке зрение стало заметно изменять Авдею Петровичу.

Он не писал ничего особенного. Сообщил, что скучает и что будь у него «подпорки» покрепче, на недельку обязательно прикатил бы к ней в гости. Писал, что на московской фабрике все по-прежнему. Спрашивают про Таню, просят писать. Настёнка с Федей передают по большущему привету.

«…Ну будь здорова, Яблонька, — заканчивал он письмо. — Желаю тебе мебельных радостей побольше и такого преогромного счастья, чтобы и на руках не унести! Твой… а уж кто твой, хоть убей, не придумаю. В общем, все равно, пускай, твой дед Авдей Петрович».