Шпион по найму - Валериан Скворцов

— Не продолжай, и так ясно, чей авторитет рухнет, — сказал я. — Может быть, уже и беспокоиться не о чем, он уже рухнул, а? Вот что… За выслушивание комментариев ты мне не платишь, обрати внимание. Да эти комментарии нашей с тобой работы и не касаются. Плевать. Скажи лучше, дополнительные сведения о Чико или его кавказцах поступали?

— Не знаю, я сижу здесь по твоей милости два с лишним часа, жду твоего звонка, потому что все тебя потеряли. Все потеряли!

— Спасибо, — сказал я, чувствуя как удача потихоньку и боязливо поворачивается в мою сторону. — Это хорошая новость.

— Есть и плохая. В представительстве «Балтпродинвеста» совещаются каждые четыре часа. Предлагается вариант вмешательства нашего министерства иностранных дел…

На кухне прекратился скрип половиц. Ленин, вероятно, цепенел, слушая русскую речь.

— …Поскольку обстановка не контролируется ни местными, ни нами, склоняются к тому, чтобы просить Москву удержать персону от въезда сюда.

— Под давлением нашего общего друга Дэ?

Я имел в виду Дубровина, и Шлайн понял.

— Под давлением нашего общего друга Дэ. И я теперь склоняюсь к тому же. Мы не можем брать на себя ответственность в данной ситуации.

На Ефима Шлайна и не возлагали ответственности за жизнь генерала Бахметьева. Ответственность Шлайна ограничивалась проверкой анонимки. С остальным, то есть с затеянной им операцией, в которую оказался втянутым и я, он вылез добровольцем сам. И предельно ясно, какой ответственности боится в данный момент. Я выхожу на огневой рубеж. А Шлайн на своей должности не мог санкционировать убийство Чико Тургенева.

— Я позвоню через четыре часа, — сказал я.

— В представительство, — ответил он.

Мы разъединились одновременно.

— Вы чисто говорите по-русски, — сообщил Ленин на моем родном языке.

Глядя на кривоватую ухмылку, я прикинул, через сколько минут после моего отъезда он ринется к местному констеблю или пригласит его по телефону посплетничать обо мне и номере «Форда». Деньги-то за постой получены, терять нечего.

— Взгляните на всякий случай на мой паспорт, — попросил я.

— Да что вы, что вы!

— Давайте, давайте, из любопытства…

— Французский, — протянул он разочарованно.

— Ключи, — сказал я.

— Ах, да! Вот запасная связка. Этот от входной, этот от вашей комнаты.

Я сунул ключи в карман, вышел на улицу и достал из багажника «Форда» пластмассовый лакированный футляр для альта. Явно позаимствованный в музыкальной лавке Скелета Велле. Ефим замаскировал в нем заказанный реквизит.

Ленин наблюдал с крыльца.

— Мы можем музицировать вместе, если пожелаете, — сообщил он, приметив футляр. — Я практикую на пианино. В общей зале.

— Было бы великолепно! Я, знаете ли, играю для души по вечерам. Не смотреть же глупейший телевизор! Гершвин — вот моя настоящая жизнь!

— Гершвин? — переспросил Ленин. — Кажется, звучит по-еврейски?

Интересно, заглядывает ли он в замочную скважину? Я заставил её, прислонив футляр к двери.

Новенькую «Галил» заранее протерли от смазки, оставалось вставить магазин, навернуть оптический прицел и приладить сошки. Камера — «Яшиха» с зумом. Светочувствительность заряженной пленки — максимальная. Бинокль тоже был «Яшиха». Легкий, он сноровисто садился у глаз. Я опробовал технику, завернул все в пальто, вышел из комнаты, не заперев дверь, миновал прихожую, спугнул синиц со стриженых кустов и, с наслаждением жмурясь на солнце, просвечивавшее улочку Вяйке-Карья насквозь, уселся в «Форд».

В Таллинн я въехал через час сорок восемь минут. В магазинчике готового платья купил серое шерстяное пальто, серую шляпу и темноватый клетчатый шарф, серые перчатки. Выпил, привыкая к новому платью, стакан глинтвейна в баре «Каролина». Два часа прогуливался между городским музеем и Домским собором. До темноты знакомые лица не объявились. Ну, тем лучше, подумал я, иначе пришлось бы действовать экспромтом.

Я опробовал входную дверь дома, стоявшего наискось от музея метрах в тридцати. По моим наблюдениям, этот дом находился в ремонте. Набор отмычек, рассчитанный на замки двадцатого века, оказался негодным. Я достал нож и, отжав лезвием рассохшуюся дверь от косяка, сдвинул средневековую задвижку.

Улица оставалась пустынной. В соседней подворотне сидела кошка. Обернувшись пушистым хвостом, она выжидала результатов моих манипуляций. Выгнув жирную спинку, кошка вбежала на крыльцо и, потершись на ходу о мои брюки, шмыгнула в дом. Я мягко притворил дверь.

Сверху смотрели звезды. Крыши не было. Три лестничных пролета без перил — при этом последний был вырублен в толще стены — вели в небо. Перешагивая через щебень, железные прутья, битые кирпичи, полусгнившие доски, вонявшее прелью слежавшееся тряпье, остатки какой-то мебели, я, стараясь не шуметь, поднимался по полустертым ступеням почти четверть часа.

С третьего этажа открывался желанный пейзаж — окно туалетной комнаты музея на одной стороне улицы и таксофон под вделанным в стену пластмассовым козырьком — на другой.

Я разгреб мусор и создал нечто вроде пещеры, в которую уложил завернутые в мое прежнее пальто инструменты — винтовку, запасную обойму к ней, фотокамеру и бинокль. Мурка внесла свою лепту: хвастаясь и требуя поощрения, она, урча, положила передо мной придавленного мышонка. Я погладил шерстку выгнутой спинки, почесал охотницу за ушком.

— Ну, что, конечно, беременная? Ах, потаскушка!

Она опрокинулась и от удовольствия искупалась в пыли.

— В каком виде ты вернешься домой? — сказал я Мурке. — А за заботу спасибо, хозяюшка, но я, знаешь ли, сыт.

Она цапнула мышь лапкой, нервно дернула хвостом и ринулась вниз, исчезая из света фонарика.

Я прикинул дистанцию и решил переставить опорные сошки «Галил» ближе к цевью. Если наводить на таксофон, ствол придется слегка выдвинуть в пролом. Окно туалета в музее я доставал и изнутри.

Салфеткой — из тех, что ещё Марина принесла в Лохусалу, — я подобрал мышь и сбросил вниз.

Часы показывали половину десятого вечера. Ефим ждал моего звонка сорок минут. За полчаса, проведенные мною в доме, по улице прошли трое. Последний, сутулый мужчина в берете и зауженном пальто, выгуливал рыхлого сенбернара. Пес обнюхал крыльцо дома, из которого я наблюдал за ним, и задрал лапу на ступени.

Когда я вышел из дома и набрал номер представительства «Балтпродинвеста», трубку сняли после первого сигнала вызова. Я попросил Шлайна из отдела общественных связей и, пока дежурный соединял меня, осмотрел оконный пролом без рамы, из которого десять минут назад наводил «Галил» на этот телефон-автомат.

— Шлайн, — сказал Ефим в телефон.

— Шемякин, — ответил я в тон и неожиданно для себя услышал его смех.

— Почему ты не спрашиваешь, отчего мне смешно?

— Может быть, тебя щекочет Воинова, пока Дубровин заламывает руки назад? — предположил я.

— Я смеюсь оттого, что больше здесь делать нечего. Ушла просьба министру повернуть интересующую нас персону домой. Мой смех — горький смех.

— Ну, тогда тоже я поехал домой. Слава богу, все кончилось.

— Пожалуй… Хотя характер интересующей нас персоны непредсказуем.

Я догадался, отчего смеется Шлайн и что он хочет мне этим сказать. На их совещании Дубровин, или кто-нибудь другой помимо Дубровина, попытался повесить Ефиму лапшу на уши. Просьбу в Москву не отсылали. Нас примитивно пытались выводить из игры. И ничем не рисковали. Потому что Шлайн приехал, по их мнению, только проверять анонимку, а меня, даже если мне и удавалось ещё оставаться живым, на этом свете вообще и в этой стране в особенности формально никогда не было.

— Все хорошо, — сказал Ефим. — Все складывается благоприятно… И еще. Компакт-диск с музыкой, о котором мы говорили, тебе оставили в магазине, не забудь заглянуть. Хорошо?

— Хорошо, — сказал я. — Вообще все хорошо!

Он деланно хохотнул. Мне уже не казалось, я определенно знал, что у Шлайна сдают нервы.

Кому нужна гибель Бахметьева? По существу, никому. Или, по крайней мере на данный момент, дело выглядит таким образом.

Следующий вопрос: предатель ли Дубровин? Этот второй вопрос тянет за собой третий: если все-таки нет, то кто тогда предает его?

Все три, какими бы не связанными ни представлялись, имели один общий ответ…

На Алексеевских информационных курсах имени профессора А. В. Карташева мастер-класс «Терроризм как культурный шок» вел старичок Сирилл Кленско. Говорили, будто из династии, владевшей подмосковным Клином. Кому и когда служил по своей нынешней специальности опростившийся владетельный потомок, трудно было сказать. Биографии, как и полагается специальному агенту высокого класса, он, конечно, не имел. Первое занятие князь начал с изречения. Воздел тряский от ветхости обрубок указательного пальца остальные были полностью, до косточек сожжены, судя по рубцам, кислотой и, скорее всего, под пыткой — и изрек: «Лучшие из террористов — те, кто до конца предан святому делу справедливости и мучим совестью из-за гнусностей и скверны, мучающих род человеческий». И попросил поднять руки считающих себя совестливыми, чтобы запомнить в лицо, а имеющих склонность к силовому искоренению несправедливостей — покинуть мастер-класс и больше не появляться.