Только одна пуля - Анатолий Злобин

— Любите наговаривать на себя? Так и запишем…

Сухарев любовался игрой ее ожившего лица, чувствуя необузданную волну, подкатывающуюся к горлу. Уж не влюбляется ли он в нее сызнова с прежней мгновенностью? Почему бы и нет, беспечально отмахнулся он, продолжая любоваться. Вместе с ее лицом ожило все в комнате. Подоспевшее солнце боковым светом пробилось сквозь окно и заиграло на стене. Легко ему сделалось, давно он не испытывал подобной легкости. Надо беречь ее, подумал он, она столько пережила.

— Все же мне не обойтись без анкетных возгласов, — продолжала она. — У вас двое: мальчик и девочка?

— Одна. И даже не девочка, а уже невеста. Кончает десятый класс. Маринка. Мы с ней дружно живем…

— Марина Ивановна, это прекрасно. Но живете не в Москве? Отчего же?

— Обстоятельства так сложились, осел в Академгородке, теперь уже грех сниматься. Обо мне мы еще успеем, — он явно не договаривал что-то, и Маргарита Александровна тотчас почувствовала это. — У вас не сохранился тот альбом? — спросил он с нетерпением.

Маргарита Александровна задумчиво сдавила палец губами, пробежала взглядом по комнате:

— Сейчас соображу. Где бы могло быть?.. Верно, в тех ящиках…

Подумала еще и принялась копаться в тумбочке под книжными полками, пошарила там руками, не нашла, недоуменно переместилась, выдернула ящики письменного стола, откинула крышку секретера, снова стала на колени, распахнув настежь дверцы и обнажая перед Сухаревым затаенные подробности своей жизни: коробки с лекарствами, катушками, пуговицами, пуки с начатым вязаньем, мешочки с лоскутами, старые выкройки, связки писем и прочие отходы нашего бытия.

Лицо ее запечалилось, она старалась не смотреть на Сухарева и бормотала с нарочитой бодростью:

— Ума не приложу, я же видела это на прошлой неделе, никак руки не дойдут до генеральной уборки, тут же половину надо выбрасывать, заросла барахлом… Ага, вот они! — и облегченно вытащила из дальнего угла поблекший голубой альбом и широкую резную шкатулку. Захлопнула дверцы, подала альбом Сухареву, а шкатулку прижала к груди. Подбородок ее вздрогнул. — Боже мой, — прошептала она, и в глазах ее родился страх. — Я все забыла! Это ужасно, забыла так, словно этого и не было никогда. Это же я себя забыла, свою боль, подумать только, искала и все напрягалась вспомнить, с какой фотографии начинается альбом, так и не вспомнила, верите? Боже, если ты есть, казни меня, четвертуй… — негаданная слеза скатилась по ее щеке, она поставила шкатулку на стол, смахнула слезинку и улыбнулась. — Видите, как меня прошибло от собственной недостойности.

— Я понимаю вас, — сказал Сухарев, подходя к ней. — Мы остались живы, нам надо каждодневно жить, и оттого мы плохо помним их, разве что по торжественно-принудительным датам.

Она благодарно глянула на него, не ответив. Они сели на диван, бережно перелистывали покоробленные страницы (Вера Федоровна ненароком облила кипятком, пояснила Маргарита Александровна), но что могли рассказать старые фотографии, захватанные пальцами, отошедшие в вечность; лыжная прогулка, школьный двор, дома за шахматами, солнце на турнике, просто лицо с виноватой застенчивой улыбкой, сидя за письменным столом, чешет затылок, и подпись: запорол! — но все безвозвратно, все пробито пулей.

На одном из листов он увидел засохшие ромашки:

— Откуда это, интересно? — спросил он.

Маргарита Александровна ответила безучастно:

— Из Визендорфа.

Сухарев вскинул брови:

— Откуда, вы сказали? Вы там были? Неужто?

Она покачала головой:

— Вы же видите, какая я. Я так и не выбралась, заботы, суета… А Вера Федоровна взяла да поехала, хотя уже совсем слабо видела тогда. Но, верно, оттого и спешила. Эта деревушка теперь в Польше, называется по-иному, но она бесстрашно пустилась одна, все нашла и выведала. Только с той поры ее слепота стала прогрессировать. Так у меня появились цветочки, из Володи выросли. Смотрите, какая я богатая наследница.

И раскрыла шкатулку. Сухарев внутренне ахнул: цейсовский бинокль, финский нож с наборной рукоятью, старый портсигар, узелок с орденами, серая тетрадь со стихами и формулами — невозможно было поверить в то, что эти вещи, им же наугад выхваченные из пробитого пулей фронтового мешка, могли когда-либо вернуться к нему снова, теперь их было в пору называть наглядными экспонатами памяти.

— Вот и все наследство, — она снова улыбнулась виноватой улыбкой.

— Сержант Зазноба ручку нарезал, — с усилием выдавил из себя Сухарев, отводя глаза от этой улыбки. — Они в одной могиле…

— Если хотите, возьмите нож себе. И портсигар. Мне они без надобности. А бинокль иногда на стадион беру, — она засмеялась. — Поклонников разглядываю. Вот и вы будете щеголять портсигаром.

— Это же позор, Маргарита Александровна! — с воскресшим жаром начал Сухарев. — Неужели мы с вами вдвоем да не сумеем собраться? Сколько раз я проезжал через те места и ни разу не удосужился выбрать хотя бы день для Визендорфа. Но вдвоем-то мы осилим эту неразрешимую проблему. По рукам?

Она поднесла ромашки к лицу, протяжно впитывая их угасший запах:

— Я не верю, что это возможно. Что это даст ему? Живые радуются, что погибли не они. Умирают всегда другие…

Сухарев перебил убежденно:

— Это нужно нам самим.

Маргарита Александровна задумалась, продолжая таить лицо в ромашках:

— Нужно ли? Иногда я предаюсь безудержным размышлениям о том, что в моей жизни так и не состоялось главной премьеры, оттого мне все кажется, будто я все еще девочка с голубыми бантиками. А ведь нерастраченность чувств может обернуться душевной скудостью — и сама того не заметишь… Лишь он один понимал все, что было и есть во мне. Он хотел сына… А теперь я часто думаю: сыну исполнилось бы сейчас двадцать пять лет, я потом сосчитала, он должен был как раз родиться на день победы или рядом с этим днем. И вот он уже двадцатипятилетний, такой же высоченный и уже старше отца. А сам Володя? Он увлекался физикой, вы хотя бы по этой тетрадке знаете. Его уже тогда отмечали на городских олимпиадах, он даже опубликовал одну работу и мечтал открыть закон. Словом, выбор был сделан. И даже составлена программа — на весь век. В каждом человеке заключена своя тайна, которую он должен раскрыть для людей. А он унес свою тайну в могилу, она уже навсегда осталась неразгаданной, об этом зябко думать. Как-то я показала эту серую тетрадку знакомому физику, мужу приятельницы. Тот заинтересовался, очень сложно, говорит. Но оказалось, что это не по его специальности. А больше никак не соберусь показать, мне почему-то мешают эти интимные стихи… В сущности, я лишилась двух неразгаданных тайн и оттого сама перестала быть тайной. Ведь могла бы быть теперь бабушкой, доброй и мудрой, со своими сказками и чудесами. А вместо того заделалась старой клячей, ворчливой, заезженной, малокоммуникабельной, как и подобает старой кляче, влачащейся в хомуте суровой действительности. Иной раз утром продираешь глаза и доказываешь себе: надо встать, надо встать, надо, надо… — она начала говорить раздумчиво и печально, а кончила спокойно и даже с улыбкой, без внутреннего озлобления, даже без намека на него.

Сухарев слушал ее с волнением, думая о том, что он не обладает такой вот житейской, если хотите, мудростью, ибо ему было жутко слушать ее. Нет, она необыкновенная женщина, утвердился он снова, он не ошибся в своем выборе двадцать пять лет назад. Эта мысль помогла Ивану Даниловичу пересилить себя, он улыбнулся ответно на ее последние слова и заключил пылко:

— Как вам не стыдно? Вы клевещете на себя, Маргарита Александровна, вы же еще дай боже, как говорится. У вас поклонников целый вагон, я уверен.

— И маленькая тележка, — живо откликнулась она. — Поклонники есть, но где мужчины? Где, я вас спрашиваю?

Он отозвался в тон:

— Я тут!

— Про вас-то теперь я еще не могу ничего вывести, — разудало отвечала она. — Но современные мужчины поизносились, это точно, поверьте, я знаю предмет. Они научились целоваться друг с другом, отпускают длинные волосы и ставят главной жизненной целью захватить власть над женщиной — есть ли что-нибудь более немужское?

Иван Данилович мимолетно обиделся за сильную половину:

— Какая самоуверенность!

Маргарита Александровна вскочила с дивана и прокрутилась перед ним, вскидывая руки:

— Да оттого, что я вас не боюсь! — И притопнула золотой тапочкой. — Не боюсь вашего брата! Я ведь теперь безжениховая невеста, какова? После тридцати это стало особенно удобно, — и снова прокрутилась, смеясь на ходу и как бы в открытую соблазняя его, а ему все жутче делалось от ее слов.

Продолжая резвиться, она схватила альбом и шкатулку, сдвигая их в дальний угол дивана. Альбом встал было торчком, из-под обложки выпал старый солдатский треугольник, тупой конец которого указывал теперь на Ивана Даниловича.