Пуля нашла героя - Андрей Курков

— Что? — не поняв, спросил Добрынин.

— Чтобы они легко могли лететь, — пояснил другими словами капитан. — Ну вот, значит, вы, как народный контролер, подключитесь сначала к Вершинину, войдете в курс дела. А потом возьмете в свои руки контроль, а Вершинин займется только расчетами. У вас еще будет много вопросов, поэтому советую все вопросы задавать мне, а не инженеру или переводчику. Тем более что жить вы будете тут же, в этом домике, во второй комнате. И там же будет ваш рабочий кабинет. Пойдемте, покажу!

Во второй комнате домика, маленькой, но уютной, стояла застеленная кровать, письменный стол, стул и тумбочка для личных вещей. На стене висели портретные ряды членов ЦК КПСС, а также портрет неизвестного Добрынину генерала в странной военной форме.

— Это кто? — спросил, кивнув на портрет, Добрынин.

— Суворов, — ответил капитан.

Фамилия ничего Добрынину не сказала, но он решил дальше не расспрашивать. Очень хотелось народному контролеру отдохнуть, поспать в тепле. Еще хотелось поесть, но спать хотелось больше.

— А где здесь столовая? — все-таки спросил Добрынин.

— На заводе, легко найдете. Еда выдается в семь утра, в два часа дня и в семь вечера. Не опаздывайте, а то рабочие все съедят. Они такие прожорливые!

Капитан ушел. Добрынин прилег на кровать, не раздеваясь. Потом снова встал, снял с себя черный костюм, остался в длинных синих трусах и майке и залез под одеяло.

На улице было светло. Время только-только подбиралось к пяти.

Из двухэтажного здания с решетками на окнах доносился неясный шум.

Капитан Медведев, закрыв сейф, перешел в маленькую комнатку рядом со своим кабинетом. Два раза щелкнул замками, открывая тяжелую бронированную дверь. В комнате находилась мощная радиостанция Высоты Н. Капитан присел к аппаратуре, включил питание, провел настройку и выделил в этом эфирном винегрете, состоявшем из десятков голосов, позывных и просто помех, один иностранный мужской голос. Подстроился получше, достал ручку и тетрадь, а справа, вытащив из ящика приборного стола, положил «Англо-русский словарь». Лицо его приобрело сосредоточенное выражение. Он слушал чужой язык, замерев, притаившись. Вдруг какое-то незнакомое слово прозвучало, и зашуршали страницы словаря.

С улыбкой на лице, как уверенный в своей удаче охотник, Медведев водил пальцем по рядам слов, отыскивая услышанное. И нашел-таки, нашел и придавил указательным пальцем левой руки, правой взяв ручку, чтобы переписать это слово в тетрадь, слово, уже вошедшее в сознание капитана Медведева.

Глава 35

В Москве было сухо и жарко. Воздух, из-за безветрия переполненный выхлопными газами, кислил во рту. Но ни удушливая жара, ни прокопченный газами воздух не могли испортить настроение Саплухова.

Часы на Спасской башне пробили семь вечера. Солнце, раскаленное до красножелтого цвета, висело где-то над Сокольниками, только собираясь начинать свой ежевечерний спуск.

И хотя августовский день длится до десяти, для Саплухова этот день был уже законченным. Действительно, по насыщенности и своему значению 26 августа оказалось для молодого ученого днем прямо-таки историческим.

В час дня он участвовал в пышной многолюдной церемонии открытия памятника Неизвестному Поэту. Дело было на Новодевичьем. Присутствовали члены правительства, секретари ЦК, представители науки и искусства. Масса цветов, женщин, писателей и машин.

Памятник был скрыт от взглядов пришедших большим белым покрывалом. И даже еще будучи невидимым, он уже высился над остальными памятниками кладбища.

Полчаса Саплухов разглядывал и узнавал лица участников. Первым заметил поэта Кулешова, прославившегося в 1946-м поэмой «Знамя бригады», рядом с ним стоял литовский прозаик Гудайтис Гудзявичус, рассказавший всему миру «Правду кузнеца Игнотаса», вездесущий Якобсон тут же беседовал с улыбчивым Кербабаевым.

Церемонию открыл Константин Федин, тут же передавший слово ему, Саплухову.

Минут двадцать рассказывал молодой ученый собравшимся о своей работе, о неожиданном обнаружении целого пласта новой, ранее неизвестной, поэзии и, в конце концов, об ее авторе, ни имя, ни фамилия которого известны не были.

— Я думаю, — сказал .ученый в заключение, — что памятник этот будет стоять века не только в память об авторе удивительных стихотворений, первый том которых только что вышел в издательстве «Мысль» с моим предисловием. Памятник этот будет напоминать нам о сотнях других неизвестных поэтов, творивших и умерших в тюрьмах, лагерях и других местах. Мы в долгу перед ними, непрочитанными, забытыми. И этот памятник — только малая частица возврата нашего долга…

Двое рабочих, стоявших по другую сторону памятника, потянули веревки, и белое покрывало, опав на землю, открыло взглядам участников бронзовую скульптурную композицию.

Огромная, высотой в два человеческих роста, бронзовая клетка вмещала бронзовые нары и свисавшие с потолка качели, на которых сидел худой, истощенный поэт, сидел ссутулившись и глядя в пол, а рядом с ним, тоже уставившись в пол, сидел большой бронзовый попугай. Человеческая фигура Поэта была специально уменьшена, а фигурка попугая —увеличена, что нарушало пропорции, но создавало удивительный художественный эффект камеры-клетки, где оба узника одновременно — и птицы, и люди.

После нескольких интервью и долгих рукопожатий Саплухов вместе с академиком Бахманом заехали на машине академика в ресторан гостиницы «Пекин», где за экзотическим обедом состоялся весьма важный для Саплухова разговор.

Бахман сообщил ему, что через неделю правительство страны объявит два конкурса: один — на лучший стихотворный текст нового гимна, а второй — на соответствующую музыку.

Саплухов слушал с интересом.

— Так вот я, голубчик Костах Вагилович, уже передал первый том открытого вами поэта в комиссию. Комиссия конкурса ведь уже работает! Думаю, что у Неизвестного Поэта большие шансы, ведь его удивительная любовь к родной природе есть не что иное, как любовь к Родине… Ну да я вам сообщу о результатах. Думаю, что скоро сообщу. К защите уже готовы?

— Да, Михаил Абрамович.

— Славно. Значит, выберем дату. Я вам.напишу… Долгий экзотический обед закончился около шести. Академик поехал домой. А Саплухов пошел гулять по любимой Москве.

Настроение было просто замечательное. И жизнь была замечательной. И страна, в которой он родился и жил.

А день все не кончался. И хоть солнце уже начало опускаться на Сокольники, жара не спадала.

Глава 36

Весеннее солнце до того крепко прогревало землю, что и ночью она не успевала остыть от его лучей. Глубокая небесная синева соприкасалась с теплой землею, и казалось идущему по полю ангелу, что вот оно, небо, прямо от земли и вверх поднимается, и нет больше ничего. И сам он, хоть и ступает босыми ногами по теплой нераспаханной земле, но на самом деле по небу движется, раздвигая незаметно его синюю легкую ткань, которая тут же за ним смыкается, как смыкается вода вслед за упавшим в нее камнем.

Остались позади Новые Палестины, а в них всего-то два спящих обитателя — горбун да его сын Вася-горбунок.

Остался в домике под холмом у реки и однорукий Петр. Он, пожалуй, и потом останется, когда уже и последние двое покинут к зиме человеческий коровник. Хотя кто знает, может, понравится им только вдвоем жить, тогда и останутся они там до смерти…

Шел ангел по ночному полю и смотрел в небо. Вспоминал слова горбуна, у которого, видно, было предчувствие, что ангел совсем скоро уйдет. Говорил горбун: «Уходить лучше ночью, так, чтобы к рассвету уже далеко быть. А там выйдешь и прибьешься к какому-нибудь колхозу или к артели какой. Все одно выживешь. Только в большие города не ходи, там люди пропадают и никто их больше не видит после этого».

Шел ангел и о будущем думал. И понимал он, что от новопалестинян научился он о будущем думать, ведь не было у него до своего побега из Рая таких мыслей. Но теперь уже от них некуда было деться, и думал ангел о будущем, думал о том, как будет стараться праведника найти, думал о том, что здесь почему-то праведников героями называют, хотя и было это вроде понятно, ведь в стране этой в Бога не верили, а верили в его отсутствие. Верили во все явное и не верили в тайное и скрытое от мирских глаз, а значит, и праведность ценили не в мыслях, а в поступках.

Все дальше отходил ангел от холма, и не было у него желания оглянуться, хотя мыслями он все еще был там. А поле уже кончалось, и впереди в глубокой синеве низкого неба вырисовывались приближающиеся деревья, посаженные плотной стеной. Что-то за ними было, может, другое поле, может, деревня.

А ночь продолжалась и теплая земля податливо прогибалась под ступнями ангела, несшего свои сапоги в мешке, чтобы подольше послужили они ему в другие, более трудные времена, когда закончатся поля и выйдет он на твердую разбитую дорогу, по которой далеко босиком не уйдешь.