Война перед войной - Михаил Слинкин

…Учебный процесс — дело размеренное и потому скучное. Значимых событий немного, и это вынуждает обращать внимание на всяческие мелочи. Поначалу казалось, что с отношениями в коллективе все вроде бы ладно: в афганскую форму всех переодели, знаков различия нам не положено, да никто и не проявляет намерений кичиться звездами, отношения ровные, уважительные, обращаемся друг к другу по имени-отчеству. Но постепенно начали проявляться какие-то взаимные обиды, и, что самое неприятное, — гаденькая зависть.

Впервые приехав в полк, побежал искать контин. Как же без контина? Где сигарет прикупить, водички со льда на жаре выпить, чаю заказать со сладостями, а то и с выпечкой, если вдруг проголодался или дома позавтракать не успел. Есть контин! И весьма приличный по местным меркам, с самоваром. Возвращаюсь с этой новостью в комнату советников, поделиться радостью. Большинство ее разделяют. Но двое приятелей, вечно хмурых, кстати, попивая с опаской заказанный и оплаченный мною чай, начинают выпытывать про цены:

— А кока-кола сколько стоит?

— Семь афгани.

— А чай?

— Три афгани чайник.

— А просто кипяточку из самовара набрать?

— По-моему, афгани, но это как-то не приветствуется.

— Однако! Один афгани за воду платить?!

Потом они ездили на работу каждый с персональной бутылочкой кипяченой воды, таская всякий раз с собой портфели, в которых, помимо заткнутой пластмассовой винной пробкой стеклянной емкости, помещался экономный бутерброд с прозрачным ломтиком сыра и тоненькая стопочка листиков с очередной лекцией. Жадность сыграла с ними и другую злую шутку, получившую известность и за пределами нашего коллектива. Жили они вместе и питались в складчину. Но как-то поссорились и начали делить хозяйство и запасы. Распустили веник и перевязали его заново, чтобы получилось два персональных, хотя и потоньше. Смастерили весы и перевесили сыпучие продукты, а когда дело дошло до дефицитной гречки, то поделили ее исключительно по справедливости, пересчитав за вечер до зернышка. Вот и ловили мы на себе их косые и завистливые взгляды всякий раз, попивая чай с самым распространенным и весьма доступным по цене местным лакомством — засахаренными фисташками.

Этим все не кончилось. Собрал как-то старший коллектива отдельно нас, переводчиков, и говорит:

— Ребята, просьба одна есть. Постарайтесь скромнее себя вести, не шиковать с кока-колой там, сигаретами американскими за тридцать афгани. А то у нас кое-кто ныть и жаловаться начинает: «Мол, переводчики — молодые беззаботники, зачем им столько платят, лучше бы нам, семейным, добавили». Ну, не рисуйтесь без нужды, а то мне уже всю жилетку проплакали, выжимать можно, и все пытаются заставить их соображения по поводу «справедливости» доложить по команде.

Такого, как ни рылся в памяти, не случалось ни в одном коллективе, хотя прижимистые попадались везде, но чтобы жаловаться старшим — не было. В остальном же — все как обычно. Даже непременный спор о религии тоже состоялся вовремя, не раньше и не позже положенного срока, а сразу же после первой притирки советников к подсоветным. Один наш весьма поднаторевший в своей специальности майор с инженерным образованием, как и положено — атеист-партиец, схлестнулся в горячей полемике со своим коллегой-афганцем, с которым уже успел сойтись близко, выстроив приятельские отношения. Тот тоже не дурак, учился в исламском университете в Египте, потом получил диплом инженера в Союзе, поэтому по-русски говорил почти без акцента. Началось все со случайной реплики советника:

— Бога нет.

— Как же нет, — мягко возражает афганец, — если все мироздание является его творением, — и делает широкий жест рукой, указывая на него.

— Бога нет, — убежденно повторяет советник и приводит в подтверждение своего высказывания неотразимый с его точки зрения факт: — Наши в космос летали и там никого не встретили.

— При чем здесь космос? — удивляется афганец. — Да и сам бог — разве восседающий на белом облаке пузатый старик с бородой и лысиной, каким вы его изображаете в антирелигиозных изданиях?

— Бога нет, — повышает голос советник, исчерпавший аргументы.

— А как же доказательства его существования, приводимые учеными-богословами и последователями многих религий, в том числе и христианской…

— Вранье, бога нет, — нервно отрезает советник, поражаясь удивительной косности и отсталости своего афганского коллеги, несмотря на наличие у него инженерного образования.

Тот же, в свою очередь, деликатно пытается продолжить начатый спор:

— Твое упорство можно объяснить только наущением шайтана, который помешал тебе разобраться, ну, хотя бы, в элементарных основах христианского богословия, я уж не говорю об исламском учении, между которыми, кстати, много общего, ведь истоки-то наших религий одни и те же, все мы «люди Писания», у вас Библия, у нас Коран, а у…

— Не нужно мне никакого Писания, нет бога, и все тут, — кричит советник, заподозренный оппонентом в тайной принадлежности к христианству, и выскакивает за дверь, желая хотя бы этим оставить последнее слово за собой.

В автобусе, по дороге домой, старший, переживающий, как и все остальные, очевидное поражение нашего официального атеизма в извечном споре о вере и неверии с глубоко религиозным человеком, советует неудачнику-майору:

— Ты бы подготовился лучше, почитал литературу атеистическую, аргументов бы набрал. А то заладил «бога нет, бога нет», словно попугай в клетке у партийного лектора из общества «Знание».

Близится первая годовщина Апрельской революции. В канун ее командир полка приглашает советников с переводчиками к себе домой, но не в кабульскую квартирку, а на холмик у перевала, где расположена заинтересовавшая меня с первых дней белая вилла. Прежде она принадлежала маршалу Шах Вали, дяде короля и одновременно главе самой консервативной группировки в монаршей семье. Использовалась она представителями семьи этого высшего сановника как охотничий домик, а может, и как прибежище для иных дозволяемых исламом мужских утех. После революции Имамуддин — активный участник вооруженного переворота — получил ее в дар от новых властей. Туда-то мы и направились после работы на своем автобусе. Обычное для афганцев угощение — плов, ставшее уже привычным отсутствие достаточного количества водки — ну, никак не могут умеренно пьющие афганцы рассчитать правильно наши потребности — и непременный чай, за которым засиживаемся до темноты. Уже в конце по-восточному неторопливой беседы обращаемся к событиям той памятной ночи с 27-го на 28 апреля, когда Имамуддин был направлен парламентером к окруженному в своем дворце президенту Дауду. Как ни пытаемся вытянуть из него подробности перестрелки, поставившей точку в вооруженном противостоянии, ее оставшийся в живых герой отвечает односложно: «Ну, стреляли», — застенчиво улыбаясь при слабом свете керосиновой лампы, но потом все же приносит из другой комнаты и показывает нам свою форменную рубашку с дырками на плече и следами запекшейся крови вокруг. Уже в полной темноте прощаемся с хозяином, садимся в автобус и с большим трудом по узенькой грунтовке покидаем холмик…

Учебный процесс между тем идет своим чередом, время от времени прерываясь какими-нибудь не очень-то выдающимися событиями. То под командованием Имамуддина полк снимается и убывает за десятки километров бороться с вооруженной оппозицией, а советники и переводчики остаются при этом на несколько дней невостребованными, то проводятся нудные массовые митинги с чтением длинных речей и скандированием революционных лозунгов, то присылают откуда-то 200 снайперских винтовок и ищут охотников пристрелять их. На этот призыв я добровольно откликнулся, но через три дня, несмотря на всю мою любовь к стрельбе, охота прошла — не отпускала головная боль, а правое плечо превратилось в один сплошной синяк.

Неторопливо тянется лето. Нового в полку, по большому счету, ничего, скука, хотя кругом сплошные мятежи, измены, в том числе и в кабульских частях. Все более ожесточенная вооруженная борьба в дальних провинциях, судя не по газетам, а по гораздо более достоверным свидетельствам очевидцев, заканчивающаяся чаще всего поражениями новых властей.

К августу замечаю, что с каждым разом собираюсь на работу все с большим неудовольствием. Надо ее менять, значит. Иду к старшему референту-переводчику и прошусь куда угодно, лучше в провинцию, чтобы заниматься реальным делом, быть прямо вовлеченным в события, пусть и не совсем безопасные. Отказывает, догадываюсь почему: знает моего отца и не желает брать на себя ответственность перед ним, мало ли что может случиться. Все более свирепею от безысходности своего положения, но тут Его Величество Случай подбрасывает освобождающееся «местечко» в штабе Центрального армейского корпуса.