Костры амбиций - Том Вулф

Он совсем упал духом. Малейший намек на скандал — и не только операция с «Жискаром» провалится, но и вся его карьера рухнет. И что тогда? Я и так, имея миллион в год доходу, можно сказать — несостоятельный должник! В голову так и лезли устрашающие цифры. За прошлый год его доход составил 980000 долларов. Но надо было выплачивать 21000 в месяц в счет процентов по ссуде в 1,8 миллиона, которая была им взята на покупку квартиры. Казалось бы, что такое 21000 в месяц для того, кто получает в год миллион? Вот и он так думал, когда брал ссуду. А оказалось, что это тяжелейшее, сокрушительное бремя, ни больше ни меньше! В год это составляет 252000, и ничего не вычитается из налогов, потому что взято не под залог, а в качестве личной ссуды. (Правления жилищных кооперативов на Парк авеню не разрешали своим членам оформлять закладные на квартиры.) Так что вместе с налогами выходило на практике, что отдаешь 420000, чтобы выплатить 252000. Из оставшихся 560000 дохода за прошлый год 44400 ежемесячно требовало содержание квартиры; 116000 уходило на виллу в Саутгемптоне (84000 — плата по закладной и проценты, 18000 — отопление, коммунальные услуги, страховка и ремонт, 6000 — за стрижку газона и живой изгороди, 8000 — налоги). Приемы гостей дома и в ресторанах обошлись в 37000. И это еще очень скромная цифра в сравнении с тем, что тратят некоторые другие, например при праздновании дня рождения Кэмпбелл в Саутгемптоне дело ограничилось только одним карнавальным поездом (плюс, конечно, обязательные пони и фокусник), и стоило это меньше 4000. За школу «Талъяферро», включая автобус, он платит в год 9400. На одежду и мебель ушло около 65000, и что эта статья расходов в будущем сократится, надеяться не приходится. Ведь Джуди все-таки дизайнер, должна держать марку высоко. Слуги (Бонита, мисс Лайонс, уборщица Люсиль и Хоби, смотритель дома в Саутгемптоне) обходятся в 62000 в год. И остается всего 226200, или 18850 в месяц, на дополнительные налоги, на то да се, включая страховые взносы (набегает около тысячи в месяц, если брать в среднем), оплату гаража на две машины (840 в месяц), домашнюю еду (1500 в месяц), взносы в клуб (около 250 в месяц) — убийственная правда состоит в том, что в минувшем году он потратил больше, чем 980000. Да, конечно, кое-какие траты можно слегка подсократить — но этого вовсе не достаточно, если дойдет до худшего! От долга в 1,8 миллиона долларов, оборачивающегося 21000 непосильных ежемесячных процентов, не избавиться иначе, как вернув всю сумму, или же можно продать квартиру и переехать в другую, поменьше и поскромнее, — но об этом и помыслить невозможно! Обратно ходу нет. Тот, кто жил на Парк авеню в квартире ценой в 2 миллиона 600 тысяч, не может переселиться в квартиру, которая стоит 1 миллион! И никому этого не объяснишь. Даже и выговорить и то не рискнешь, если, понятно, ты не полный кретин. Тем не менее — факт. Такая вещь совершенно невозможна.

Кооперативный дом, в котором они живут, был одним из первых построен еще до первой мировой войны. Тогда не совсем принято было приличным семьям селиться в многоквартирном доме (а не в особняке), и поэтому квартиры строились наподобие особняков — с высокими, в одиннадцать, двенадцать, тринадцать футов, потолками, просторными холлами, лестницами, помещениями для слуг, с паркетными полами в елочку, с внутренними перегородками в фут толщиной, а наружными стенами потолще крепостных, и повсюду — камины, камины, камины, хотя здания возводились с центральным отоплением. Особняк, да и только. Правда, в парадную дверь попадают не с улицы, а из лифта, который открывается в ваш личный отдельный вестибюль. Вот что ты имеешь за свои 2600000, и всякий, кто переступает порог двухэтажной квартиры Мак-Коев на десятом этаже, сразу чувствует, что попал в сказочные чертоги, по которым обмирает весь мир, tout le mond! А за миллион что можно сегодня иметь? Самое большее, самое лучшее — квартирку на три спальни в башне из белого кирпича, которые возводили в 60-е годы к востоку от Парк авеню: ни помещения для прислуги, ни запасных спален для гостей, не говоря о солярии и гардеробной, потолки не выше восьми с половиной футов, столовая есть, а библиотеки нет, холл размерами с чулан, ни одного камина, лепнина грубая, топорная, а то и вовсе никакой, перегородки из сухой штукатурки, пропускают любой шепот, и лифт прямо в квартире не останавливается — вместо этого жалкая площадка без окон, на которую выходит по меньшей мере пять ядовито-бежевых, голых, унылых дверей, обитых железом и украшенных двумя или более замками каждая, одна из которых — твоя.

Так что совершенно очевидно: это невозможно.

Он сидел, поджав свои ботинки «Нью и Лингвуд» за 650 долларов к холодному белому основанию унитаза, шурша зажатой в дрожащих руках газетой и воображая, как его Кэмпбелл, с глазами, полными слез, в последний раз выходит из мраморного холла их квартиры на десятом этаже… чтобы начать спуск вниз.

Раз я эту беду предугадал, о Господи, Ты ее не допустишь, ведь правда же?

«Жискар»!.. Надо действовать немедленно. Только бы уж получить отпечатанный текст… Когда совершается крупная сделка вроде той, что задумана с «Жискаром», заключается окончательно и бесповоротно, тогда составляют контракт и отпечатывают типографским способом. Хоть бы уже получить отпечатанный текст!

Шерман сидит верхом на белом фарфоровом унитазе и молит Господа о контракте.

А в Гарлеме в шикарном особняке сидели два белых молодых человека лицом к лицу с пожилым негром. Младший из двух, тот, что вел разговор, был потрясен тем, что ему открылось. Он словно вынесся из собственного тела в поднебесье и оттуда как посторонний слушал собственную речь.

— Одним словом, как бы это выразиться, Преподобный Бэкон, я уж и не знаю, дело в том, что мы, то есть епархия… англиканская церковь… мы вам выделили триста пятьдесят тысяч долларов… в качестве затравки для создания фонда детского центра «Маленький пастырь», а вчера нам позвонил один репортер и сообщил, что ваша заявка на организацию такого центра отклонена Ассоциацией Взаимопомощи еще два месяца назад, даже с гаком, и мы, ну, то есть, понимаете, мы не могли поверить, и поэтому…

Слова продолжают вылетать у него изо рта, но сам молодой посетитель, который, кстати, носит имя Эднард Фиск III, уже мысленно от них отвлекся. Речь его идет в автоматическом режиме, а ум старается осознать, что, собственно, здесь происходит. Помещение, в котором они находятся, представляет собой просторный зал в стиле модерн: непременные темные балки и карнизы из мореного дуба, вызолоченные гипсовые розетки, и гирлянды, и лепные бордюры по верху стен, и фигурные плинтусы по низу. Все тщательно отреставрировано, всему возвращен исходный вид начала века. Такие замки возводили себе текстильные бароны в Нью-Йорке перед первой мировой войной. Но теперешний барон этого замка, сидящий за массивным столом красного дерева, — негр.

Он сидит во вращающемся кресле с высокой спинкой, обитом кожей цвета бычьей крови. Лицо его совершенно невозмутимо. Это крупный, крепкий мужчина, из таких, которые производят впечатление мускульной силы, даже не обладая особой мускулатурой. У него лысый до самого темени лоб, а дальше идут гладко зачесанные волосы и только за ушами взрываются мелким завитком. На нем черный двубортный пиджак с острыми лацканами, белая рубашка с высоким, туго накрахмаленным воротничком и черный галстук в косую белую полоску. На левом запястье — часы, такие массивные, ослепительно золотые, что светят, как электрический фонарик.

Фиск снова отчетливо услышал свой голос:

— …мы позвонили — собственно, это я позвонил — в Ассоциацию, со мной говорил некий мистер Любидов, и он сказал, я только повторяю его слова, он сказал, что несколько — он даже точно сказал: семь — членов дирекции детского центра «Маленький пастырь» подвергались тюремному заключению, а трое и в настоящее время отпущены условно, то есть формально с точки зрения закона, — Фиск оглянулся на своего товарища Моуди, адвоката, — должны считаться, рассматриваться как заключенные.

Фиск вытаращил глаза, выжидательно вздернул брови и вперился в Преподобного Бэкона. Это была попытка, явно безнадежная, втянуть барона в вакуум разговора. Спрашивать, требовать объяснений он, конечно, не смел. Самое большее — предъявить кое-какие факты, чтобы сама логика положения вынудила того на ответ.

Но у Преподобного Бэкона на лице не дрогнул ни один мускул. Он смотрел на молодого человека с отвлеченным интересом, словно перед ним клетка с тушканчиком, скачущим в колесе. Узенькая ленточка усов по краю верхней губы осталась неподвижной. Потом Преподобный забарабанил по столу указательным и средним пальцами левой руки, как бы спрашивая этим: «Ну и что же дальше?»

В конце концов не выдержал и ринулся в вакуум не Преподобный Бэкон, а Фиск:

— И значит… ну, то есть по мнению Ассоциации Взаимопомощи… как они на это дело смотрят… ведь они — инстанция, оформляющая лицензии на организацию детских центров, и вы можете себе представить, какое впечатление… Они так заботятся, чтобы все было безупречно… это дело важное, политическое… а тут трое из директоров детского центра «Маленький пастырь», те, что выпущены условно, они на самом деле отбывают в настоящее время срок тюремного заключения, поэтому на них распространяется все, что… ну, в общем, все ограничения… И остальные четверо — это люди с уголовным прошлым, что само по себе уже дает основание… Словом, правилами запрещается…