Выход из Случая - Зоя Журавлева

«Пиши, — разрешил Шалай, — подведешь только диспетчера. Кто диспетчер?» — «Кураева…» — «Вот видишь! Кураев ее сгрызет — машиниста прикрыла». — «Ничего, Майя Афанасьевна объяснит…» Уважал Майю. И она его отличала. Сказала как-то: «Комаров на конька-горбунка похож, не находишь?» — «Не нахожу», — буркнул Шалай. Думал потом — почему на конька-горбунка? Какой еще конек, к черту? У Майи сравнения иной раз были, как у ребенка, не доберешься до смысла…

«Идите, будьте внимательней, Комаров!» — «Ну, ладно…» Будто одолжение сделал начальнику депо. Повернулся медленно, вышел. Шалай поглядел ему вслед и — смешное дело — вроде почувствовал себя отомщенным. Смешно себя поймать на мальчишестве. Выругался. И уткнулся в бумаги. А сигнал этот, П-4, вскоре и передвинули. Да, вскоре.

Ага, мысли скачут, как блохи…

Значит, они с Комаровым одни остались в отделе.

«Ну?! — торопил Шалай. — Давай только быстро, Павел Федорович!»

Утром едва поднялся с бессонной ночи, глаза б ни на что не смотрели. Только Комарова и не хватало сейчас Шалаю для счастья.

«Попробую, — кивнул Комаров. — Вам, Игорь Трифоныч, не говорили еще в Управлении или в Службе, что Матвеев пьянствует с машинистами на рабочем месте, в депо?»

Это — между глаз. Даже проснулся:

«Ты что? Чешуи объелся?»

«Сегодня-завтра скажут…» — повернулся вроде идти.

«Нет уж, ты объясни, Комаров». — Шалай закрыл дверь плотнее, опустился на что попало и Комарову махнул — садись, мол.

«Помнишь, Игорь Трифоныч, Крутиков уходил в январе?»

Комаров тоже вдруг перешел на «ты», не заметил этого. И Шалай не заметил.

«Ну! Уйдешь, если подчистую списали. В Пензу поехал, к дочери…»

«А перед отъездом отвальную дома делал, помнишь?»

«Я не был, — сказал Шалай, — но звал, помню…»

«Мы с Ксаной были. Не в этом дело».

Крутиков весь последний день бродил тогда по депо. Билет уж в кармане, пропуск надо сдавать, обходной подписан, а не уйти. Помогал Николаичу выпускать составы, чему-то срочно учил в кабине Серегу-удочника, толковал Лягве про тормоза на своей машине, даже буфетчице Ирочке, абсолютно волоокой и незаинтересованной, объяснял про секвенцию, обалдевшая Ирочка второй гуляш ему принесла, чтоб замолчал. Маялся человек, и больно было глядеть, как мается. Поэтому машинисты вокруг Крутикова прямо исходили в тот день на шутки, чем грубее — тем лучше, напирали, в основном, на отвальную: «Сколько, Фомич, припас-то? Все вылакаем, ты знай!» — «Ларек рядом, Фомич еще сбегает!»— «Ты, Фомич, главное, держись двумя руками за свою ишемию, чтобы не выпала!» — «Ишемия тебе, что ли, грыжа?» — «Это врач только знает. Главное — пить можно от пуза. Можно, Фомич?» Крутиков только кивал всем, беспомощно улыбался, и левая щека у него подергивалась, прикрывал щеку рукой, будто просто чешет…

И вечером все еще бродил по депо.

«К тебе уж гости, поди, поехали», — осторожно сказал Николаич. «Ага, сейчас, — Крутиков стиснул Николаичу руку, потряс. — Ну, бывай! Носки тебе из козьей шерсти пришлю. Ноги сразу отпустит, что ноги, было бы сердце здоровое…» — «Ноги — чего, оконечность…» — кивнул Николаич, бессильно переступая ледяными ступнями в валенках.

Но в административном корпусе Крутиков поднялся еще на шестой этаж. Свет бил из-под двери Матвеева. Сидит, конечно. Крутиков вошел тихо.

«Вот, Гурий, всё…» — «В отпуск к тебе приеду, готовься». — «Это, конечно, — Крутиков бессильно дернул щекой. — Ждать буду. А сейчас не поедешь? Ребята небось уже собрались…» — «Не поеду, Фомич, прости. Парень болеет, надо домой. Я на вокзал завтра подскочу. Какой вагон?» — «Пятый…» — «А сейчас — прости, не могу. Да и пивун из меня, сам знаешь!» — «Ну, мы тут сейчас с тобой, Гурий. — Крутиков засуетился, открыл портфель, вытащил бутылку на стол. — Армянский, гляди! Стаканы есть? Вот у тебя стаканы. Гурий, на посошок!»

Уже плеснул по стаканам, и руки дрожали.

«Давай, — кивнул Гурий Степанович. — Рукавом закусим..» — «Сыр у меня, колбаска», — все суетился Крутиков.

Матвеев поднял стакан. Звякнули друг о друга. Стук в дверь.

«Входите, не заперто!» — крикнул зам по эксплуатации.

Крутиков уже выпил, задышал часто.

Вошел дежурный машинист-инструктор Гущин, понимающе улыбнулся открытым, чистым лицом, замялся: «Потом я, Гурий Степаныч…» — «Андрей Ильич, заходи! — обрадовался Крутиков, искал уже третий стакан, не нашел, плеснул от души в графинпую крышку. — Давай, на мою дорожку!»

«А ему как раз нельзя, — засмеялся Матвеев. — Он на смену вышел. Мы-то с тобой — домой, а ему — в ночь».

Гущин понимающе улыбнулся, развел руками.

«Ничего, молодой», — суетился Крутиков.

«Ты мне не порти инструктора, Фомич. Чего у тебя, Гущин?»

Гущин объяснил, пустяковое дело. Договорились. Вышел. Так и съехал вниз в лифте с понимающей улыбкой.

Оператор Шурочка накручивала бигуди. «Ой!» — прикрылась платком, когда Гущин вошел. Аж веснушки среди зимы вылезли, так покраснела. Безнадежно влюблена была в инструктора Гущина, а тут — бигуди.

«Матвеев не заходил?» — спросил Гущин.

«Так он сколько раз заходил, Андрей Ильич», — сказала готовно Шурочка, все силясь скрыть бигуди.

«Ничего не заметила?» — спросил вдруг.

«Нет. А чего?» — растерялась Шурочка.

«Так, ничего, — улыбнулся вроде с печалью. — Трудно живет человек. Вот как человека прижало…»

Нечасто инструктор Гущин улыбался оператору Шурочке, она только это сейчас и видела. Глядела влюбленно.

«Вроде Гурий Степаныч… того…» — Гущин щелкнул себя по горлу.

«Да ну?!» — Шурочка охнула.

«Все бывает, Шурочка», — сказал Гущин ласково, уже вышел.

Она все глядела на дверь влюбленно. Только и запомнила, что глаза его были ласковы, с печалью обращены к ней, к Шурочке. О Матвееве сразу забыла, не приняла всерьез. Потом уж, когда слух пополз по депо, вспомнила. Но держала в себе тот разговор, потому что зама по эксплуатации уважала и еще потому, что это был у Шурочки вроде свой секрет — с Гущиным, других не было.

А на следующий день Светлана с Гущиным были в гостях у Долгополовых. Мужчины, конечно, все про работу. Светлана стол помогала накрыть хозяйке, бегала из комнаты в кухню. Краем уха услышала, как Андрей рассказывает Долгополову о Шалае, что он за человек, про Майю Афанасьевну. Потом вроде о Гурии Степановиче заговорили. Ага, ушел от жены, переживает, сын, а лада в новой семье, видимо, нет. «Лишнее говорит», — еще подумала. А может, не лишнее? Долгополов недавно пришел, ему работать, людей не знает. Лишнего-то Андрей не скажет.

Вдруг, пробегая, услышала: «Жалко его ужасно! Такой был крепкий, дело держал. А тут в кабинет захожу — бутылка». — «Ну, это уже недопустимое безобразие», — сказал Долгополов. «Это я зря сказал. Вы забудьте, Петр Аркадьевич! Случай был исключительный. Просто я к тому, что ужасно жалко его…» — «Ты что, Андрей? — Светлана даже остановилась. — Ты ж мне не так рассказывал! Машинист совсем уходил, это ж другое дело». — «Да просто мне его жалко, Светка. Я же — к тому. Просто с языка сорвалось». — «И еще — с машинистом?»— сказал Долгополов. «Нет, Петр Аркадьевич, вы не поняли, — запротестовал Андрей. — Матвеев как раз человек исключительный. И жалко ж его!»

Светлана еще подумала, что последнее время она несправедлива к Андрею. Сердце у него доброе, вон же за Гурия Степановича переживает. Лишнее, конечно, с языка сорвалось, но это — от сердца…

Сели за стол, общий пошел разговор, засиделись за полночь, едва на последний поезд успели…

А вчера Андрей пришел возбужденный, веселый. Будто все у них хорошо, как раньше. Сразу, не снимая плаща, бросился к ней, подхватил, на руках перенес из прихожей в кресло, сам опустился перед ней на пол, головой прижался к ногам. Светка, смеясь, отбирала ноги. А он, смеясь, держал, терся головой о коленки. «Как ты относишься, если муж твой будет зам по эксплуатации? А? Звучит!» — «Звучит, — все еще смеялась. — Погоди. А Гурий Степаныч?» — «Снимают. Депо, конечно, запущено, дальше некуда. Шалай своего носа не видит. Но я согласился. Смелый у тебя муж? Я бы даже сказал — нахальный…»

«Почему — снимают?» Теперь она все-таки отстранилась, подобрала ноги в кресло. И он сразу встал. «Ты не рада? А по всему снимают, — значит, не оправдал доверия». — «А ты оправдаешь, конечно?» — «Погоди, что за тон?» Глаза моргнули обиженно. «По-моему, прежде чем соглашаться, ты должен был хотя бы поговорить с Матвеевым, уж кому-кому, а Гурию Степанычу ты как раз в работе обязан…» — «Он учил — я учился». — «И выучился?»

Черты в лице у Андрея как-то враз стерлись, потеряв ясность, и лицо стало вдруг некрасивым. Светка успела еще удивиться — каким некрасивым вдруг. И тогда он сказал: «О чем мне с ним теперь говорить? Опустился твой Гурий Степаныч. Ага, опустился. Попивает, у себя в кабинете. Ты это слыхала?» — «Как это — попивает? Он и под Новый-то год рюмку едва проглотит». — «А теперь, значит, пьет, — отчеканил Андрей. — И с машинистами, тоже было. В Управлении уже знают. С Крутиковым пил, когда еще тот работал, еще — уж не знаю с кем. Замечают люди…»