Среда обитания - Михаил Ахманов

Он с ужасом отпрянул и провалился в каньон между корнями. Летел долго, наверное – века, тысячелетия, которые отматывались назад будто в фильме, снятом божественным Временем; летел, пока на дне огромной пропасти не замаячила красная крыша в кольце зеленых сосен. Их летний домик… Бревенчатые стены, крыльцо, веранда, кухонька с плитой, аромат смородинового варенья… Жена мешает ложкой в большой кастрюле, рядом – сын и Катя, его девушка; посмеиваются, перебирают ягоды, складывают из корзинки в таз… Сын встает – узкая Катина ладошка в его руке, глаза карие, как у матери. «Отец! Куда ты пропал, отец? Мы тебя ждали, ждали…» Он обнимает сына и жену за плечи. «Я здесь. Я никуда не уйду. Я с вами…»

Они исчезают. Исчезает все: веранда, дом, его родные, карельские сосны, ясный тихий вечер. Последнее, что видится ему, – лицо жены в слезах…

Тихий щелчок. Он пробудился и сел, прислушиваясь к мелодии, еще дрожавшей и струившейся в темноте. Потом резко ударил ладонью по голопроектору-фонтану.

– Сонная музыка… Черт! Врагу таких снов не пожелаешь!

Вчера он не мог уснуть. Мозг не хотел отключаться, прокручивал снова и снова ленту памяти – мелькали лица Африки, Охотника Крита, Мадейры, кабачок, где он пил и ел, другое заведение – то, в котором собирались местные поэты, маячила рожа Парагвая с разинутым ртом, струились и текли огни по каменным стенам Тоннеля, слышался громоподобный голос: «Локальный конфликт! Очистить зону!» Эти картины перебивались словами, фразами, речами – в основном то, что говорил Мадейра и что сейчас всплывало в голове, требовало новых объяснений или как минимум анализа и приведения в порядок. Такая уж натура, что поделать! Он никогда не мирился с растрепанными мыслями.

Эри вложила клип в проектор и промолвила: «Закрой глаза, слушай, и уснешь». Действительно, уснул! Странные гипнотические звуки расслабляли, успокаивали, словно вычерпывая до дна колодец тревог и сомнений. Он не знал, как это получается. Он плохо разбирался в магии звуков – в той, прежней жизни музыка и пение не относились к числу любимых им искусств. Балет нравился ему больше оперы, гармония танца чаровала сильней, чем созвучие голосов.

Сколько он спал? Наверное, четыре или пять часов – стволы за хрустальной границей окна уже разгорались призрачным светом. Утро? Нет, такого понятия здесь не было; не утро – начало второй четверти. Сутки в подземном мире делились на четыре части, и первая, от нуля до шести часов, соотносилась с ночью. Вторая, от шести до полудня, была рабочим временем – хотя, как он уже знал, в ряде промзон трудились непрерывно, шестичасовыми сменами. Отсчета месяцев и недель не велось, то и другое заменяли пятидневки, семьдесят три в году. Вполне логичная система для подземных жителей, думал он, стараясь забыть о своих сновидениях. Но лицо жены по-прежнему стояло перед глазами.

Он поднялся, принял душ, высох под струйками теплого воздуха, надел какой-то балахон, висевший в шкафу, побродил по комнате. Подпрыгнул пару раз, пробормотал:

– Знакомый допинг… Откуда вдруг желание летать? «Шамановка»… А что такое «шамановка»? И этот… как его… «стук-бряк»? Лекарь Арташат еще говорил о «веселухе», «отпаде» и «разряднике»… Надо спросить у Эри. Или у лекаря?

Подойдя к терминалу, он задумчиво уставился на рукояти и врезанный в пол металлический диск. Вчерашние мысли вернулись к нему; он снова прокручивал в голове беседу с Мадейрой и размышлял одновременно о множестве вещей: о социальном устройстве общества, в котором очутился, о конце прогресса и тайне неиссякаемых Хранилищ, о чудесах генетики, которая породила странных тварей вроде одалисок и гигантских джайнтов, о целях и трудах блюбразеров и о том, что рано или поздно захочет выйти на Поверхность. Это желание крепло в его сознании, приобретая по мере раздумий все больше реальных черт: как-никак он нашел компаньона, с которым можно было бы пуститься в эту авантюру. Такие люди, как Мадейра, ему встречались, он относился к ним с симпатией, да и сам, по крупному счету, принадлежал к той же породе мечтателей, романтиков и беспокойных душ. Однако в нем бесспорная тяга к романтике соединялась с изрядной долей практицизма; свои идеи и мечты он оценивал здраво и делил на то, что можно воплотить в реальности, и то, что подходило лишь для фантастических романов.

– Слишком много впечатлений, – произнес он, перебирая в памяти вчерашний день. – И впечатления смутные… – Он помолчал и добавил: – Ну, это уж как водится… The golden age was never the present age.[1]

Мысли его обратились к другой проблеме. Косвенно или напрямик она была связана с памятью; он помнил всю свою жизнь, все ее мельчайшие детали и подробности, помнил важное и не очень – первую встречу со своей женой, защиту диссертации, рождение сына, смерть родителей; помнил массу имен и лиц – друзей студенческой юности, медиков, которые его лечили, коллег по институту и писательскому цеху; помнил связанные с ними мелочи – так, один известный критик не ел рыбы, просто терпеть не мог, а Лена, сестричка из Центра диализа, красила ногти в зеленый цвет. Все это сохранилось, все абсолютно – кроме последних моментов прошлой жизни. Где он был, что делал, с кем встречался, с кем разговаривал? Ноль информации… Пустота, провал! В этом было что-то загадочное, странное и потому пугающее. Может быть, если бы он вспомнил об этих последних часах, минутах или хотя бы секундах, нашлось бы и объяснение? Раскрылся бы секрет, как он попал в тело инвертора Дакара, в это столь отдаленное будущее, что от его эпохи не осталось ни развалин, ни имен – пожалуй, ничего, кроме карикатур на Эрмитаж и Кремль да проржавевшего двуглавого орла…

Он напряженно размышлял на эти темы, но память молчала. Последнее, что он помнил, это поездка куда-то, возможно – в Москву, и, вероятно, в мае. Зачем? Он не встречался с Андреем, светловолосым издателем, не виделся с друзьями, не посещал врачей и не таскался по шумной разухабистой Москве – она и прежде не входила в список его любимых городов. Может быть, он ездил не в Москву? Куда еще? В какое проклятое место? Куда и зачем его понесло? Точно не в Париж, который в этом мире обратился Пэрзом!

Нахмурившись, он почесал в затылке, повернулся к терминалу и вызвал из небытия синтета Эри.

– Арташат, – произнес он. – Как мне связаться с Арташатом?

– В Мобурге тысяча двести пятьдесят пять Арташатов, – раздалось в ответ. – Уточните параметры поиска, дем Дакар.

– Арташат, потомственный врач из Медконтроля. Недавно я встречался с ним… Здесь, в этом стволе.

– Вызвать его через ваш браслет?

– Есть другие способы?

– Да. Вывести изображение на терминал.

– Так и сделай. Сообщи, что дем Дакар, инвертор, желает с ним поговорить. Конечно, если не занят Арташат.

Отступив, он опустился в кресло, провел ладонью по обтянутому шелком подлокотнику. Ткань была мягкой, яркой и удивительно прочной. Самый дорогой материал, как объяснила Эри, причем натуральный. Платье из него носили состоятельные люди, а те, кому не повезло, довольствовались фантиками из синтетики или раскрашивали тела. Фантик, обертка, упаковка – так называли одежду на местном жаргоне, а обувь, похожая на носки с гибкой подошвой, именовалась чехлами.

Лицо Арташата повисло над рабочим столом, сменив изображение Эри.

– Вас что-то беспокоит, дем Дакар? – Врач разглядывал его с профессиональным интересом. – Последствия психической стабилизации? Сложности с речью, провалы памяти, сны?

– Нет… пожалуй, нет… Никакой потери связности речи, и я уже вспомнил, что такое ВТЭК. Неприятные сны… Да, случаются, но это можно пережить. – Помолчав, он произнес: – Хочу посоветоваться с вами по одному вопросу… довольно деликатному…

– Да?

– Наркотики. Вы говорили, что мне необходимо воздержаться…

– Легкие можете употреблять. Но в меру, в меру, дем Дакар!

– Легкие? Это какие? И чем грозят тяжелые?

– Более сильные, вы хотите сказать. – Арташат смотрел на него с усмешкой. – Все эти средства, дем Дакар, стимулируют естественные эмоции, в мягком или более интенсивном варианте. «Веселуха», крепкое снадобье, дает беспричинную радость, «писк» – то же самое, но с гораздо меньшим и непродолжительным эффектом. Можете употреблять «писк».

– А остальное? Например, «стук-бряк»?

– Вполне рекомендую. Он вызывает чувство нежной грусти, доверия к ближнему и примирения с миром. Отличный психотерапевтический эффект! Правда, слегка нарушается координация движений – можно споткнуться на ровном месте и упасть. Но если вы лежите на диване в допинге…

– Я понял. – Он нетерпеливо взмахнул рукой. – А как насчет «звени-уши» и «рыло-в-пуху»?

– Средства не очень сильные, однако я их вам не посоветую. Они имитируют опьянение от алкоголя: «звени-уши» – легкую стадию, а «рыло-в-пуху» вещь посерьезнее, может с ног свалить. К «рвотной» вообще не прикасайтесь, дем Дакар. По действию эквивалентна флакону пузыря, побочные эффекты непредсказуемы, от головной боли до тошноты и диареи.