Один человек - Михаил Бару

Снег за окном идёт такой мелкий, что он уже и не идёт вовсе, а прогуливается в совершенно разные стороны и щекочет воздух. Крыша соседнего дома вся в недельной щетине сосулек. Её бреют два цирюльника в оранжевых куртках. Снизу им громким лаем подаёт советы собака, проживающая неподалёку, в подвале соседнего дома. Оранжевые куртки ей что-то отвечают, и все трое громко смеются.

По тротуару проходит милиционер. Он маленький и до того щуплый, что погоны раза в два шире его плеч, а дубинка, прикреплённая к поясу, своим концом проводит под ним по снегу жирную черту. Большие у него только малиновые уши, на которых держится шапка с кокардой. Увидев милиционера, цирюльники и собака немедленно прекращают смеяться. Это и понятно — у всех троих просрочена регистрация, а на собаке висит ещё и украденная сарделька из ларька.

Из подъезда выбегает мальчик в крупных, не по сезону, веснушках. Он опаздывает в школу. На ходу из прорехи в его портфеле выпадают три вчерашние большие, красные и толстые двойки и одна маленькая, синяя от холода тройка. Мальчик подбирает тройку, отряхивает её от налипшего снега, прячет в карман и бежит дальше. Двойки, точно каких-нибудь дождевых червей, немедленно принимаются клевать воробьи. За воробьями устремляются голуби, а за голубями приходит большая облезлая ворона. Она долго перебирает клювом двойки, но всё же отходит. В прошлом году она нашла в мусорном баке чей-то дневник и наклевалась этих оценок до полного несварения.

Из окна четвертого этажа во двор смотрят старушка и кошка. На самом деле кошка живет одна. Старушка умерла ещё прошлым летом. А вместо неё во двор смотрит большой старушкин портрет, приклеенный к стеклу Ещё от старушки осталась свадебная фотография. Муж у неё был военный моряк. Но эта фотография висит на стене, над кроватью, и во двор не смотрит. Да и зачем? Кошка ей каждый вечер подробно пересказывает увиденное. Старушка внимательно слушает, нюхает выцветший от времени букетик левкоев и загадочно улыбается. А её муж молчит. Он этими новостями никогда не интересовался.

Сидит напротив меня в вагоне метро мужчина в очках. В элегантном пальто, в норковой шапке, в вырезе пальто виднеется галстук, не крикливый, завязанный не абы как, а узлом «Принц Альберт». Что-то рассказывает своей спутнице — красивой женщине лет тридцати пяти или около того. В процессе рассказа деликатно касается её рукава. Сдержанно улыбается. А другой рукой мужчина придерживает на коленях дорогой кожаный портфель, из которого торчит газета, а на газете этой аршинными буквами написано «ОРГАЗМ С КОНЁМ».

День сегодня серый. Не как волк, но как мышь. Прошмыгнёт переулками — и нет его. Проснёшься на работе, продерёшь глаза, бросишься за ним вдогонку — ан поздно. Он уже вчерашний. Только и останется от него, что телефонный звонок безответный, да письмо ненаписанное, да слова несказанные. И ты всё это потащишь с собой в новый день, чтобы непременно ответить, написать и сказать. А в новом дне свой звонок, своё письмо и слова тоже, но уже совсем другие — не те, которые были вначале. Ты их тоже станешь перетаскивать за собой изо дня в день, изо дня в день… пока не наберётся их такой ворох и не окажется, что никто… и никогда. Да и некому.

На «Маяковской»» целовались юноша и девушка. То есть де-юре они целовались, а де-факто девушка, которая была на полторы огромных головы выше юноши и шире его в плечах, не говоря о груди, так целовала своего избранника, что многие в вагоне забеспокоились — не задохнётся ли? Но юноша, видимо, был живучий. Когда девушка раскрыла рот и он смог вытащить обратно свои распухшие губы, подбородок, нос и, кажется, левое ухо — он ещё смог улыбнуться, помахать всем рукой и уйти без посторонней помощи своей девушки. Поскольку мы с товарищем стояли в непосредственной близости от эпицентра, то тоже отошли. На всякий случай.

При переходе через Электродную улицу одна загадочных лет дама, в потёртой каракулевой шубе, со следами стихийных бедствий на лице, говорит другой, таких же лет даме, в мужской аляске на два размера больше, с банкой «отвёртки», прилипшей к губам: «Ир, да ты что? Куда он нас приглашает? Он же ебанутый. Не май месяц сейчас. Ты хочешь себе яйца отморозить? Хочешь?! Я свои — не хочу!» Вторая дама отхлёбывает из банки, потом протяжно, задумчиво рыгает и молчит.

В Москве, если снег падает — разбивается насмерть. Он, когда вылетает, то, само собой, летит куда-нибудь в лес или в чистое поле. Там упадёт, укроет, укутает и даже украсит. И всем хорошо — и ему, и полю, и лесу. Но это если долетит. А если роза ветров не та, которая к лесу и полю, а наоборот, да ещё и с шипами? И гонит его на трубы, на шоссе, под ноги, под колёса, под ножи снегоуборочных машин, под лопаты дворников. И его затопчут, заездят, сгребут в грязные кучи, польют реагентами. Да он и сам растает поскорее, чтобы не мучиться. Но пока он падает, на него можно смотреть. Как на девушку, которая никогда твоей не будет, а всё равно — чудо как хороша. Она через минуту за угол завернёт или в машину сядет, а ты стоишь, рот разинув, или идёшь за ней. Даже и не за ней, а за своими глазами, которые оторвать от неё не можешь. Вот так и город смотрит на снег. Запрокинет окна в небо и смотрит. И в этот самый момент… Кто его знает, что происходит в этот самый момент. Я и сам не знаю. Но знаю, что хорошее. Может, даже и очень.

В последнее время почти каждый день неудержимо рвёт на родину тянет в отставку. Не на пенсию, а именно в отставку. Так, чтобы дали Станислава второй степени со звездой, приветственных адресов надарили в кожаных папках, телеграмму от товарища министра на каком-нибудь особенном, с тиснением, бланке… Я бы продал свою комнату в общей квартире свой дом в столице и уехал к себе в имение. К примеру, в Тульскую губернию. Или в Курскую. На подъезде к дому меня б крестьяне встречали, староста выехал навстречу на поржавелой «Ниве». Девки дворовые с песнями величальными… Я, конечно, тотчас к девкам ревизию. Где недоимки? Отчего прошлый год ни одной бабы, хотя б завалящей оброку прислали с гулькин хер? Выемку всех документов у старосты учинил бы и чтоб никакого доступа к сети. Завёл, понимаешь, от праздности привычку по порносайтам шастать, а гумно в запустении. Вот и получай от него одни эсэмэски — дескать, отец родной, не погуби, недород… Потом я, само собой, отошёл бы, размяк после бани с девками ржаным квасом и после пирогов с наливками. Прогулялся б на конюшню или на псарню. Велел бы вычистить и подать своё ружьё с серебряной насечкой. Пострелял бы ворон. Напился бы чаю со сдобными девками булками. Стал бы зевать в креслах, и заснул, и видел бы страшный сон о том, как я еду по Калининской ветке на работу И трубный глас диктора объявляет: «Следующая станция — “Шоссе Энтузиастов”». И я просыпаюсь, встаю, и выхожу на ней, как последний энтузиаст.

Солнце сегодня такое, что видна вся невытертая пыль на столе, на полках и на стеклянном синем зелёном чёрном коте, хоть он и размером с два напёрстка. Это внутри комнаты. А снаружи голые чёрные ветки ещё голее и чернее. И на них сидит десятка полтора жизнерадостных и упитанных синиц, которые, если на них смотреть снизу, похожи на мимозные шарики-переростки. Снаружи протоптанная тропинка с упавшей поперёк неё толстой тенью ствола каштана. Какой-то мальчик лет трёх-четырёх доходит до этой тени и решает перепрыгнуть её. И перепрыгивает. Да так удачно, что из сугроба торчит только его голова в полосатой вязаной шапке и валенки с синими калошами. К нему неторопливо подходит ворона, чтобы поинтересоваться — не нужна ли помощь, да и просто поболтать. Мальчик болтает с ней ногами в валенках и смеётся. А от снега такие яркие, такие жаркие искры, что воздух вспыхивает и горит на солнце. А оно светит так, что зажмуриваешься. А… Всё образуется. Непременно. Даже если потом открыть глаза.

Утренний поезд, везущий меня на «Шайсе Энтузиастов», подкатывает к перрону, как тошнота.

На втором этаже нашей конторы идёт ремонт. Ломают перегородки и выбрасывают из окон всё, что можно из них выбросить. По лестницам снуют низкорослые гастарбайтеры из солнечного… не разобрать. Все с ног до головы в пыли, извёстке и чёрной щетине. Что-то у них там не получается. Не пролезает голова в банку шкаф в окно. И один рабочий долго и терпеливо объясняет другому на совершенно своём языке, что надо сделать, чтобы пролезло. А в конце прибавляет: «Покемон, бля».

По вагону ехал на инвалидной коляске очередной утренний нищий. Поздно вечером они другие. Видимо, работают посменно. Задняя сторона его кресла была украшена рекламой кваса «Никола». Там ещё написано: «Не допустим коланизации страны». По этому случаю вспомнился мне один американский бомж, которого я видел в Сан-Диего сразу после известных событий одиннадцатого сентября. Он катил перед собой где-то спёртую тележку из супермаркета, в которой лежали его нехитрые пожитки. А над самой тележкой, примотанный к ней проволокой, гордо реял маленький, но очень звёздный и полосатый флаг. Ну, тогда в Америке был такой силы взрыв патриотизма, что на флаг можно было наткнуться в любом, даже самом интимном месте.