Улисс из Багдада - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Пройдя два дня пешком, мучимый голодом, я зашел в приграничную деревню попить воды из источника, и тут мое внимание привлекли странные лозунги:

«За права незаконных иммигрантов», «Забастовка в церкви Св. Петра», «Голодаем ради смягчения несправедливых законов».

У церкви из темного камня манифестанты в джинсах и майках выкрикивали лозунги, размахивали табличками и агитировали прохожих. Несмотря на мой посредственный французский, я быстро понял, что эти люди выступают против правительства, за легализацию группы иностранцев, которые заперлись в ризнице и добровольно обрекли себя на голод и жажду. Встав на паперти, активисты не пускали внутрь силы порядка, которые хотели выгнать иммигрантов не только из церкви, но и из Франции.

Я стал искать, кто у них заводила, и заметил некоего Макса, высокого, длинноволосого, бородатого, жилистого парня лет тридцати, с серебряной серьгой в правом ухе.

Когда силы порядка сдались и снова погрузились в машины, я бросился к нему и схватил его за руку:

— Говоришь по-английски?

— Немного.

Без промедления, торопливо, почти бессвязно я пересказал ему свою историю. Он слушал меня, широко открыв глаза. Потом объявил — синтаксис был весьма условным, а лексика — шаткой, что займется мной. Предупредив некоторых из своих товарищей, он извинился, что так коверкает язык. Он не хотел учить его — английский, несмотря на кино и джаз, из-за иностранной политики США английский казался ему языком угнетателей.

В тот вечер я ночевал на чердаке его дома, ниже были комнаты его пятерых детей.

В последующие дни его жена Одиль откармливала меня — после итальянской интермедии я выглядел более худым, чем обычно.

Я не буду много рассказывать об ассоциации, в которую входил Макс, потому что она существует и сейчас, спасая десятки таких, как я, и женщин, и детей. Успех их работы так же зависит от их осторожности и от мужества, ибо он и его коллеги ведут борьбу с законами собственной страны и защищают понятие справедливости, выходящее за рамки права, которое они считают дурным.

Взятый ими под спасительное крыло, я набрался сил, заработал несколько евро и тут же послал их матери.

Однажды Макс разбудил меня, широко улыбаясь.

— Саад, бери вещи, я отвезу тебя в Эльзас, к доктору Шелькеру, мэру мертвецов.

— Мэру мертвецов?

— Это наш верный человек на севере, один из основателей нашей ассоциации. Он о тебе позаботится.

Я не осмелился переспросить, чтобы не выглядеть дураком. Мэр мертвецов? И он обо мне позаботится? Что все это значит? Нет ли здесь подвоха?

По спокойной благожелательности Макса я понял, что, видимо, заблуждаюсь. Я оставил эти мысли и решил по-прежнему верить в него. Впрочем, был ли у меня выбор?

Мы проехали всю Францию, поднявшись на северо-восток.

Может, оттого, что это была первая страна Европы, которую я проехал, прижавшись носом к стеклу, я все не мог поверить, что страна может быть такой зеленой, что земля — жирная, богатая, влажная, щедрая — подходит для самых различных посадок и тем более — что местность может вместить столько замков, колоколен, лесов. После нескольких часов пути я завидовал стадам, которые мы обгоняли, беззаботным коровам, пасущимся на коврах сочной травы, холеным верховым лошадям, тучным, безразличным баранам. Быть собакой на ферме в этом роскошном царстве и то мне казалось желанной долей.

На дороге нам встречались машины, которых я никогда не видел, они были современнее, просторнее, чище, чем на Ближнем Востоке, новее, быстрее. Дорожное покрытие, в отличие от нашего, не портило шины, потому что было длинным, гладким, ровным, вычищенным, лишенным камней и рытвин, вдобавок изгороди везде ограничивали дорогу с обеих сторон.

— Вся Франция такая? — спросил я.

— Что значит — такая?

— Роскошная, как владения тирана?

Макс обернулся и посмотрел на меня серьезным взглядом:

— Это собственность народа.

Я быстро кивнул, желая, чтобы он лучше приглядывался к дороге, а не ко мне. Когда он снова превратился во внимательного водителя, я снова спросил:

— Такой счастливый народ, значит, никогда не жалуется?

Макс рассмеялся:

— Все время жалуется.

Я покачал головой, не в силах понять. Точеные, невероятно быстрые поезда пересекали время от времени сельский пейзаж. Самолеты скрещивали ватные шлейфы в бесконечности неба. Гигантские грузовики спокойно и слаженно шли друг за другом.

— И так каждый день?

— Как — так?

— Столько людей на дорогах?

— Сегодня еще спокойно.

Я заподозрил Макса в том, что он надо мной насмехается.

Ночь спустилась, и дальнейшее путешествие оказалось еще чудеснее. Съехав с автострады, Макс проезжал одно селение за другим, все были нарядные, ухоженные, о них заранее извещали и им предшествовали усаженные цветами круглые клумбы на перекрестках. Мне хотелось остановиться в каждом из них, задержать руки торговцев, спускающих железную штору на сверкающие витрины магазинов, впрыгнуть внутрь домов, залитых золотым светом, пройти сквозь занавески, чтобы стать сыном той семьи, братом той женщины, сесть во главе того обильного стола, заменить мужчину, закрывающего ставни, чтобы потом вернуться к книгам, вернуться к задумчивой женщине, сидящей в пурпурном кресле возле букета цветов.

Макс останавливался в трех деревнях, чтобы тайно вручить членам ассоциации документы. Каждый раз он оставлял меня на центральной площади и исчезал. Воспользовавшись этим, я нюхал воздух и смотрел по сторонам.

В третьем городке, когда я ополаскивал руки в фонтане, сложенном из песчаника, папа устроился рядом со мной и восхищенно свистнул:

— Свобода, равенство, братство! Ты видел, сын?

— Мм? О чем ты?

— Свобода, равенство, братство.

— Это песня?

— Нет, с сегодняшнего утра я читаю эти слова повсюду: на фасадах, на фронтонах, на памятниках, на статуях. Ясное дело, это всего лишь лозунг, согласен, но люди, которые его объявили, не могут быть плохими.

— Они перебарщивают. Это как человек, который на базаре кричит, что продает самые красивые и самые дешевые ткани: он кричит громко, потому что врет.

— Конституция республики не имеет ничего общего с базарными привычками, сын, ты заблуждаешься!

— А разве не под тем же девизом французы строили свою колониальную систему?

— В Алжире, в Марокко, в Сенегале, в Азии? Возможно, ты и прав.

— Так что «свобода, равенство, братство», видимо, означают: «Мы вольны вас захватывать, все равны, но кое-кто равнее других, вы нам братья, когда надо идти на войну».

— Ох, мне кажется, ты слишком мрачен.

— Ложь кроется в третьем понятии — «братство». Чтобы создать содружество братьев, надо решить, кто в него войдет. Очертив круг солидарных существ, которые станут помогать друг другу, несмотря ни на что, надо обозначить и тех, кто останется в стороне и не будет включен в их группу. Словом, надо прочертить границы. Как только ты говоришь «братство», ты противоречишь равенству, два понятия взаимно уничтожаются! Мы все время возвращаемся к одному и тому же: к границе. Не бывает человеческого общества без контура границ.

Папа сокрушенно вздохнул и подытожил:

— Человеку не следовало переходить на оседлый образ жизни, ему надо было остаться кочевником, тогда границ и не было бы.

— Нет, папа, между кочевыми народами столько же войн, сколько между оседлыми.

— Тогда откуда возникают войны?

— Причина конфликтов — это «мы»: «мы» одного сообщества против другого, если это «мы» отражает определенные признаки и оправдывает агрессию против людей с другими признаками.

— А ты-то что, никогда не произносишь слово «мы»?

— Произношу, но я не хочу говорить «мы» про неизвестно кого. Ты, папа, когда восклицаешь «мы», то думаешь о народе Ирака, когда я шепчу «мы», то думаю про мою семью. По-моему, я обязан многим своей семье, а не Ираку. Я признаю долги, но не хочу ошибиться с кредитором. Что мне дала моя страна? Трагедию прошлого, хаос настоящего и сомнительность будущего. Спасибо. Я понял, я ничего от нее не жду, ничем ей не обязан. Зато я обязан близким.

— Так ты теперь не иракец?

— Я пытаюсь не быть им.

— Узкое же у тебя представление о своих корнях!

— А у тебя было такое широкое, что оно тебя погубило.

— Словом, ты мечтаешь стать космополитом?

— Нет, я не мечтаю стать космополитом, я хочу, чтобы мир стал космополитичным. Я мечтаю о том, чтобы «мы», которое я однажды произнесу, означало сообщество умных людей, стремящихся к миру.

— Всемирное правительство?

— Тише, Макс идет!

Вернувшись, Макс направил свою машину в лес.

И тогда я стал бороться с инстинктивным страхом. Чернильная темнота делала деревья опасными, они были такими высокими, что я чувствовал себя ребенком из сказки. Фары сполохами освещали канавы, кусты, оттуда выскакивали звери с испуганными глазами. Снаружи несся вой, пронзительный стон.