Лодка - Лотар-Гюнтер Букхайм

У помощника на посту управления Турбо всегда есть чем поделиться. Из журнальной рекламы он вырезал рисунок сливы и сигары и теперь, сложив их вместе и сделав непристойный коллаж, с гордостью представляет свое творение на суд зрителей.

— Свинья! — говорит Хаген.

Три дня и три ночи радисту не удалось услышать ничего, кроме сообщений других лодок о своих координатах. Ни одного победного рапорта.

— Никогда не слышал такого совершеннейшего застоя! — говорит Старик. — Тихо, как в заднице.

Океан кипит и бурлит. Ветер продолжает хлестать его бело-серую поверхность. Ни единого пятнышка ставшего привычным цвета зеленоватого стекла пивной бутылки, лишь мутная белизна и серость. Когда наша лодка выкарабкивается из волны, кажется, что она с обеих сторон украшена гирляндами оштукатуренной лепнины.

За завтраком погруженный в мрачное раздумье командир попросту забывает, что надо жевать. И лишь когда входит стюард, чтобы убрать со стола, он, внезапно очнувшись, несколько минут интенсивно работает нижней челюстью, но затем снова углубляется в свои мысли. Наконец он равнодушно отодвигает свою тарелку и встает из-за стола. Он окидывает нас дружелюбным взглядом и уже открывает рот, собираясь что-то сказать, но, видно, не может произнести ни единого слова. Он выходит из положения, сделав официальное объявление:

— 09.00, учебное погружение; 10.00, инструктаж для унтер-офицеров! До 12.00 держать прежний курс.

Все как всегда.

Первый вахтенный офицер — тоже далеко не последняя причина подавленного настроения Старика. Выражение его лица — в лучшем случае слегка критичное, а как правило — с нескрываемым презрением, — действует Старику на нервы. Его педантичность, проявляющаяся во всем, и в вахтенное, и в свободное время, всех нас выводит из себя, как водитель, который слепо придерживается всех существующих правил, не замечая, что на самом деле мешает нормальному движению. Больше всего Старика раздражают его политические убеждения, приверженность которым он не считает нужным скрывать.

— Он, похоже, всерьез ненавидит англичан, — как-то заметил Старик после того, как первый вахтенный ушел на дежурство. — Сразу видна серьезная политическая подготовка. По крайней мере, сам он гордится ею.

Не знаю, что бы я дал за получасовую прогулку или пробежку по лесу. Мышцы на моих щиколотках одрябли. Вся жизнь проходит в лежачем, стоячем или сидячем положении. Мне очень помогла бы тяжелая физическая нагрузка. Например, рубка деревьев. Одна мысль об этом заставляет меня почувствовать запах сосны. Я явственно вижу оранжево-красные щепы поваленного дерева, укрытия, которые мы раньше строили для себя в лесу, слышу шелест камыша, вижу себя, охотящегося за водяными крысами. Боже мой…

Получена радиограмма. Мы все стараемся показать, что нас это совершенно не волнует, хотя каждый с нетерпением ожидает приказа, который положил бы конец этой бесцельной болтанке. Бросив подозрительный взгляд на дешифрующий аппарат, командир читает полоску бумаги, беззвучно шевеля губами, и, не сказав ни слова, ичезает через круглый люк.

Мы переглядываемся.

Снедаемый любопытством, я отправляюсь на пост управления. Командир склонился над навигационной картой. Некоторое время я провожу в тщетном ожидании. Зажав в левой руке клочок бумаги, в правой он держит циркуль.

— Это возможно — во всяком случае, не исключено, — слышу я его бормотание. Первый вахтенный более не в силах выносить неопределенность и выпрашивает бумажку: «Конвой в квадрате XY. Зигзагообразный курс на шестидесяти градусах, скорость восемь узлов — UM». Достаточно одного взгляда на карту, чтобы я убедился — мы можем достичь квадрата XY.

Штурман, откашлявшись и притворившись совершенно безразличным, интересуется у командира насчет нового курса. Можно подумать, в радиограмме была указана новая розничная цена на картошку.

Но от командира ничего не удается добиться.

— Подождите и увидите, — отвечает он.

Все молчат. Шеф ощупывает свои зубы кончиком языка. Штурман изучает свои ногти в то время, как командир измеряет углы и откладывает расстояние при помощи циркуля — вероятность перехвата.

Штурман заглядывает через плечо командира, пока тот работает. Я беру пригоршню чернослива из ящика и начинаю есть, гоняя косточки во рту туда-сюда, пытаясь дочиста обсосать их. Специально для косточек помощник по посту управления прибил к деревянной обшивке стены жестяную банку из-под молока. Она уже наполовину заполнена. Мои косточки, вне всякого сомнения, самые чистые.

UM — это позывные лодки Мартена. Мартен, который был у Старика первым вахтенным офицером, а теперь служит в составе шестой флотилии в Бресте.

Из свежей радиограммы мы узнали, что трем лодкам приказали присоединиться к преследованию конвоя, затем их стало четыре, а еще позже — пять.

Но мы не из их числа.

— Им следовало бы послать туда все, что может двигаться, — замечает Старик. На самом деле эти слова должны означать: «Черт побери, когда же наконец и о нас вспомнят?!

Проходит час за часом, но для нас радиограммы все нет и нет. Командир устроился в углу своей койки и занялся разборкой коллекции разноцветных папок, заполненных всевозможными документами: секретными приказами, тактическими уставами, приказаниями по флотилии и прочим бумаготворчеством, которому, по-видимому, никогда не суждено прекратиться. Всем известно, что он ненавидит возиться с официальными документами, написанными исключительно для мусорной корзинки, и все понимают, что он взял эту макулатуру в руки, лишь чтобы скрыть внутреннее напряжение.

Ближе к 17.00 наконец-то получено еще одно сообщение. Брови командира ползут вверх, его лицо просветлело. Радиограмма адресована нам! Он читает ее, и его лицо вновь становится непроницаемым. С отсутствующим видом он передает мне записку: это всего лишь требование сообщить погодные условия.

Штурман готовит рапорт и подает его командиру на подпись: «Барометр поднимается, температура воздуха — пять градусов, ветер северо-западный шесть баллов, облачно, облака слоисто-перистые, видимость семь миль — UA».

Не желая заразиться от командира его депрессией, я направляюсь на пост управления и поднимаюсь вверх по трапу. Прозрачная дымка перистых облаков стала плотнее. Она постепенно затягивает остатки синевы. Скоро посеревшее небо покроется серой пеленой. Свет тускнеет. По всему горизонту вокруг нас темные облака тяжело громоздятся одно поверх другого. Их нижние края незаметно перетекают в серость неба. И лишь в вышине их контуры четко обрисовываются на фоне более светлого неба. Я прячу руки в карманы моей кожаной куртки и стою, удерживая равновесие, пружиня ногами в такт движению лодки, а облака надо мной раздуваются, как будто накачиваемые изнутри. Далеко впереди ветер прорвал дыру в их пелене, но ее тут же затянули другие облака, устремившиеся к пробоине со всех сторон. Вскоре они построются в мощную фалангу, которая угрожает захватить весь небесный простор. Но тут солнце, решив, что от всех этих перестроений и столкновений в небесах слишком мало неразберихи, пробивается сквозь трещину в облачной завесе: его лучи падают вниз под наклоном, вызывая бурную игру света и теней на беспокойной воде. Внезапно океан по правому траверзу озаряет яркая широкая вспышка, затем она пятном прожектора шарит по дальней гряде пышных облаков, заставляя их блестеть подобно бриллиантам. Луч беспорядочно мечется во все стороны, нигде не задерживаясь дольше, чем на мгновение, увенчивая светлой короной одно облако за другим.

На второго вахтенного преображения небес не производят ни малейшего впечатления:

— Каждое мгновение жди самолета из этих проклятых облаков!

Для него в разворачивающемся перед нами величественном спектакле таится лишь скрытый подвох. Снова и снова он нацеливается биноклем на облачную сцену.

Я спускаюсь вниз и начинаю возиться со своими фотокамерами. Наступает вечер. Опять поднимаюсь на мостик. Теперь облака переливаются всеми цветами радуги. Но вот солнце уходит за кулисы, и они тут же становятся самого обычного, скучного серого цвета. Высоко в небе бледным призраком висит последняя четверть убывающей луны. 18.00.

После ужина мы молча сидим, продолжая надеяться на новую радиограмму. Командир беспокоится. Каждые пятнадцать минут он отправляется на пост управления, чтобы найти себе занятие на столе с картами. Пять пар глаз встречают его после каждого такого отсутствия. Бесполезно. Он молчит.

Наконец шеф делает попытку разговорить мрачно молчащего командира:

— Сейчас самое время услышать от радиста что-нибудь новенькое.

Командир не обращает на его слова никакого внимания.

Шеф берет в руки книгу. Что же, если беседа не клеится, я тоже могу притвориться погруженным в чтение. Второй вахтенный офицер и второй инженер пролистывают газеты, первый вахтенный углубился в папки, от которых за милю несет казенным духом.