Исповедь лунатика - Андрей Иванов

– Вы даже представить себе не можете, насколько это замечательно! Как это хорошо! Это на руку всем нам… Вам – в первую очередь, а мне – я – о! – я смогу это дело обыграть так, что – ни у кого не поднимется рука потревожить молодую семью… Семья – это святое!.. и т. д., и т. п.

Он говорил и говорил, а настоящий адвокат спал спокойно в постельке. Я смотрел на него и думал о том громком деле египетской семьи, которую депортировали не так давно. Дело транслировали по всем новостным каналам. Подавалось как образец тех изменений в правительстве, о которых заявлял новый премьер. Судьба несчастных египетских беженцев стала иллюстрацией, кричащей: «Бондевик[89] пришел к власти! Пакуйте вещи! Собирайтесь домой!». И этот притворщик мне будет говорить о семье, о том, как и на что у кого-то там не поднимется… Ха-ха-ха! Может, его заслали менты?.. попросили прозондировать… может, вообще – это был мент? Прикинулся адвокатом, приехал посмотреть, насколько я транспортабелен? И никто этого не понял… Я глянул на всех… Какие же они дураки! Ну, конечно, всем невдомек и как-то пофиг, всем пофиг, все расслаблены, даже Дангуоле – улыбалась, источая уверенность, в ее глазах – голубое небо, в ее глазах – осенние горы, они такие красивые осенью, я знаю, кругом цветы, пожелтевшая листва, кое-где рябина… Ни тени кошмара, ни капли предчувствия! Потому что это касается только меня, и только я один здесь кожей чую…

Клоун уехал, мы пили чай.

Дьячок и Марта Луизе наперебой болтали: ах, какой у вас хороший адвокат, как вам повезло, и дело у вас серьезное, и он, судя по всему, верит в положительный исход вашего дела. Потому что не приехал бы к вам, это за столько-то километров, из Бергена приехал, нет, просто так не приехал бы. Мы никогда не слышали еще, чтоб адвокаты к кому-нибудь приезжали на беседу. Они обычно к себе вызывают или довольствуются беседой по телефону с переводчиком. Но ваш приехал, значит, он считает, что дело такое, стоящее, он верит вам, а это главное. Потому как если б не верил, не приехал бы. А раз верит, значит, приложит максимум усилий, чтобы отстоять вас. И всё такое, чушь всякая, неужели не поняли, что ему просто по пути было?.. Он же сам сказал: у брата барбекю – я к брату с соусом! Соус видели, нет? И даже если он и был адвокат, то просто решил бабок срубить, ведь им платят за это, государство!

Каша, березовая каша сыпалась, чахли люпины вдоль дороги, люпины, мы мчались в сквозившей машине, трепетавшей всеми железками. Меня тошнило от всех этих гор, облаков, что наматывались, как сахарная вата. Машина захлебывалась, глохла, шумно заводилась, ползла в гору, и снова, наглотавшись дорожной пыли, глохла…

Марта Луизе всё вздыхала: ах, какой осенний воздух, – и повторяла: посмотрите на люпины, посмотрите на люпины… они прекрасны, не правда ли?.. А воздух какой!.. а те горы, видите?

И Дангуоле сказала:

– Natur er dramatisk i Norge.[90]

До сих пор не знаю, пошутила она или нет.

Гигантским богомолом застыл мост. Под мостом живая дорога, вьется вдоль озера. Тусклые буквы POSTEN по-стариковски с прищуром выглядывают из-за ослепительного небоскреба. Туманная гора, конус замковой башни на уступе. Всё это навсегда замерло в озере, возле которого мы сидели с нашими «свадебными» покупками. Половина озера была в ряби; другая половина была чистая, глянцевая. Солнце медленно растворялось. Мы только что покурили гашиш, и я подумал, что самое лучшее, что было в моей жизни, возможно, уже не повторится; скорей всего, самые лучшие мгновения я исчерпал – как здоровье – и ничего хорошего больше не будет; зато самого плохого, наверняка, еще не хлебнул, еще предстоит; вероятно, самое страшное является самым подлинным, а всё хорошее – не что иное, как иллюзии, не исчерпав которые нельзя подойти вплотную к настоящему.

11

Сулев давно не пьет; говорит, что не помнит дня, когда бросил, потому что бросал как-то постепенно – то выпивал, то совсем не пил месяцами. А потом незаметно перестал выпивать вообще… Лийз экспериментирует с диетами; это подсушило Сулева, его щеки ввалились. Теперь он похож на средневекового менестреля и рыцаря одновременно. У него арийские черты, задумчивые голубые глаза лемура, восковой цвет кожи, прямые светлые волосы и большие мягкие уши. Когда он улыбается, в щеках появляются едва заметные ямочки, а морщины возле губ и две глубокие бороздки между бровей, которые придают его образу строгости, не исчезают даже в те мгновения, когда он смеется легким беззаботным смехом. Сулев смешлив. В этом умении от души посмеяться и проявляется его легкий характер. Несмотря на его бесконечную ночную жизнь, сам он светлый и прозрачный, как утренняя роса. В прежние времена Сулев много пил, и тогда он не приглядывался к людям (хотя, возможно, я просто этого не замечал), теперь даже после покурки он всё время ко всем приглядывается: словно ищет в человеке неуловимую мелодию. Меня это не напрягает. С ним я абсолютно расслаблен. Как ни с кем другим.

Иногда мне кажется: какой легкий человек!.. какой необыкновенно легкий человек!..

Но это, конечно, не так: Сулев – глубоко в землю врастающая личность; медленно вращаются его внутренние шестерни; это сложный, неторопливый механизм, задуманный непонятно для каких целей.

Иногда на него находит, и меня это восхищает; я лежу и тихонько наблюдаю, как он в потерянном состоянии бродит по комнатам, берет то скрипку, то гитару, то вдруг схватит флейту и, зажмурившись, начнет вытягивать из нее сгустки завываний, будто поймал ветер зубами и тянет, тянет, а тот стонет… Кассетник пишет, наматывает. Я лежу на матрасе, жду: что будет следующим?.. какой инструмент?.. какие звуки?.. Сулев меня не замечает, он целиком отдается поиску. Мелодия где-то рядом… где-то рядом и вокруг… Ее надо поймать, как невидимую птицу. Он берет микрофон, ставит его возле странного механизма: это разобранный луноход. Он заводит разломанную игрушку, включает ее, и она начинает издавать скрип, скрежет и пощелкивание, очень ритмично, очень четко, как метроном. Сулев берет бас-гитару и начинает играть свои партии, покачивая головой, жмурясь и прикусывая губу. Он танцует с гитарой, он плавно двигается то вправо, то влево, раскачивается, как дерево на ветру. Луноход ритмично едет, Сулев тоже едет вместе с ним, пританцовывает. Меня покачивает, я тоже еду на луноходе. Над нами звезды… В отдалении серые скалы, каньоны, пустошь и грандиозное звездное панно… Мое зрение теряет фокус, комната начинает фосфоресцировать. Сулев обрамлен протуберанцем, его контур обшит электрической нитью, вокруг него эфир, он словно голубая молния в сизом облаке газа. Мы на незнакомой планете. Я чувствую, что могу разорваться, лопнуть, как пузырь, от сильных переживаний. Еле держусь. Держусь за ритм. Меня удерживает только ритм.

Затем всё это прекращается. Он останавливает игрушку, выключает кассетник, сворачивает сигарету с дамианой, дает ее мне со спичками, говорит:

– Зажигай! Покурим и послушаем…

Я улыбаюсь, подлечиваю джоинт слюной и взрываю, он садится рядом на пол, мы слушаем и курим молча. Вокруг нас эфир, сирень шелестит. За окном собирается грусть. Будет гроза. Вот-вот хлынет. А пока: спокойно, очень спокойно на душе.

Мне так спокойно становилось, когда я уходил из клиники Фурубаккена; я набивал карманы булкой, хлебом, брал из заначки деньжата, сигареты, спички и, если не было ветра, шел в бухту кормить лебедей, там был целый выводок, они неуклюже выбирались на берег, брали булку прямо из рук и улепетывали к воде, заплетаясь и покачиваясь, как пьяные. По пути в бухту я заходил в супермаркет, брал бутылку дешевого вина (настоящая бормотуха с завинчивающейся пробкой), садился на большие, плоские, как лепешки, валуны: открутил пробку, сделал пару глотков, закрутил, затянулся, швырнул лебедям кусок булки и сижу – в глазах солнце, в душе зайчики, волны, колыхание… Покой. Тут меня никто не возьмет, думал я и расслаблялся.

В особенно погожие дни со мной отпускали инвалида; я его укатывал в кресле. Пару раз у него был гашиш, мы сидели в бухте у самой воды, курили, он говорил, что однажды выиграл в лотерею крупную сумму денег, но не настолько крупную, чтобы купить себе дом, и решил прокутить, с двумя преданными друзьями они объездили всю Океанию… На одном из островов он купался в каком-то чудесном водоеме.

– Там было много медуз, – вспоминал он, глядя вдаль с печальной улыбкой, – огромное количество самых разнообразных медуз… Они были совершенно безвредные… Они плавали, как подводные прозрачные цветки, и я плескался среди них. Вода была теплая, ароматная, и – кругом медузы… Я был счастлив…

Друзья его возили и всюду пытались платить за себя сами, но он очень сильно обижался на это, и тогда они платили за себя тайком, и хотя он это замечал, ничего не говорил, потому что – как он сказал – у него на сердце выступали слезы умиления. После поездки выяснилось, что они вообще очень много его денег сэкономили и вернули ему, потому что он был почти на мели, и тогда он купил себе новое кресло. То самое, в котором я его катал. Кресло было замечательное, он мог ехать сам, но я предпочитал его катить, потому что тогда у меня появлялось иллюзорное ощущение, будто я при делах и вообще что-то в этом мире значу, зачем-то нужен. На самом деле я прирастал к рукояткам его кресла и за него держался, дабы меня не унесло отчаяние. Я не помню, как его звали.