Апокриф Аглаи - Ежи Сосновский

– Давай, Адам, выкладывай, почему твоя мама всем рассказывает, что сын у нее вырос блядью мужского пола. Ты что, в партию вступил?

Адам присматривался, как она костистыми пальцами вытаскивает из пачки сигарету.

– Тетя, дай закурить.

– Давай, трави легкие, трави. В конце концов, ты же не на трубе играешь. – Она закашлялась. – Ну так выкладывай, да не смей врать.

– Мама действительно так говорит?

– Ну что ты, твоя мать, как всегда, comme il faut,[51] так что ты, надеюсь, не думаешь, будто она способна сказать что-то человеческим голосом. Но смысл именно такой.

Адам вздохнул.

– Я отделился, живу теперь в другом месте. И вообще не понимаю, чего ради такой шум поднят, – не слишком искренне произнес он.

– Но ты играешь?

– Как видишь.

– Пока я вижу, что ты пьешь кофе и обкуриваешь старушку. Зрение, дорогой мой, у меня еще в норме. Значит, дело в женщине.

– Да. Возможно, причина в том, что начали мы не со свадьбы.

– Гм. Должна тебе сказать, что Реня еще до войны была не от мира сего. А можно узнать, каковы планы относительно une belle femme,[52] которую наш чудесный мальчик имеет честь заваливать на спину?

– Тетя!

– Что такое? Ты иначе себе это представляешь?

– Иначе.

– Ах, ах! – Заученным жестом она подняла руку к виску. Серебряные кольца и браслет странным образом контрастировали со старческими пятнами на пальцах. – Я не хотела тебя оскорбить. О, пришел наш регент Молчун. – Отец поставил перед ней чашку. – Спасибо. – Когда же дверь за отцом закрылась, Люся доверительным тоном добавила: – Почему они решили угощать меня ромашкой? Я не хуже их помню, что у меня был инфаркт, но кофе все-таки лучше.

– Тетя, это не ромашка. Это зеленый чай, друг отца привез его из Болгарии, и отец считает его деликатесом.

– Ну, он мог бы в крайнем случае объяснить мне, что это. Значит, жизнь у тебя была невыносимая и ты сорвался с цепи, да?

Адам рассмеялся, однако кожей чувствовал, что доверять Люсе нельзя: она всегда производила впечатление бесцеремонной бунтарки, этакого enfant terrible[53] в почтенном семействе, но он знал, что все это показное, – в подлинно конфликтной ситуации она на удивление смягчалась, искала компромиссов, как, например, на службе, где (чтобы не идти в коммунисты) она записалась в Стронництво Демократычне,[54] за что, кажется, тут же получила повышение, или, когда мать Войтека (да, да, моя мама) пришла к ней в слезах и рассказала, что у ее мужа, архитектора, появилась женщина и она подает на развод, Люся тотчас пересказала это родителям Адама (который подслушивал из другой комнаты, куда его отправили) с неожиданным комментарием, что любой ценой нужно избежать скандала да к тому же бедная Тереска слишком мало зарабатывает, чтобы в одиночку вырастить сына даже с учетом алиментов. В общем Адам любил ее слушать, его забавляла манера, в какой она излагала факты, однако то была всего-навсего забава, стилистическая игра, декламация без реальных последствий. Вдобавок по характеру тетка была сплетницей, и можно было быть стопроцентно уверенным, что все сказанное сейчас Адамом еще до наступления вечера будет пересказано его матери.

– Да ни с какой цепи я не сорвался, – осторожно возразил он. – Небольшое семейное недоразумение, просто мама немножко впадает в истерику. Ты же знаешь, какая она.

– Какая у тебя мама, chéri,[55] ты можешь мне не рассказывать. Я знаю ее как облупленную, сидела еще у ее колыбельки. В сравнении со мной динозавры – это детсадовцы. – Люся с отвращением отхлебнула из чашки, отставила ее, воздев очи горе, и встала со стула. – Но лицемерия, мой милый, я не выношу. Ты прекрасно знаешь, что это не мелкое недоразумение, для твоей матери это – землетрясение. Она всегда хотела быть актрисой. И она стала актрисой – в тебе. И если ты просрёшь этот конкурс… Ладно, до свидания.

То, что Люся сказала напоследок, пусть это было коротко и по характеру несколько театрально, – и особенно поспешный уход, – произвело на Адама такое впечатление, что, возвратясь на Желязну, он решил проверить, в каком состоянии находится пианино. «В конце концов, – решил он, – я могу заглушить струны и упражняться всухую». Правда, в нем сохранилось достаточно скепсиса, чтобы подумать, что если он – как порой высказывала предположение мать – и сошел с ума, то, судя по тете, в их семействе он не исключение. Но одновременно теперь он яснее, чем когда-либо, понимал, что дело вовсе не в его участии в конкурсе, не в Шопене и даже не в его судьбе и карьере – дело в исполнении мечты матери, в оправдании смысла всей ее жизни. Это понимание обрушилось на него всей своей тяжестью, и хоть внутренне он бунтовал, убеждал себя, что недопустимо решать свои проблемы за счет другого человека, тем не менее впервые в тот день он довольно холодно поздоровался с Лилей и открыл крышку пианино. Раздались первые звуки – чудовищно фальшивые, звучало это кошмарно, словно он нанялся играть шлюхам на Диком Западе, а то и хуже того; чтобы как-то исправить настроение, он перешел на Джоплина, «Entertainer» на этом инструменте еще можно было кое-как слушать, но посередине клавиатуры несколько клавишей не действовали, только глухо трещали. Он прекратил играть. И в этот момент в комнату вошла Лиля. Она успела переодеться, на ней было летнее кремовое платье до середины бедер, уже достаточно поношенное, словно пришедшее со времен детства, из давних времен. Она встала рядом с ним, а когда он откинулся, закрыла клавиатуру. Села на крышку и, многообещающе улыбаясь, раздвинула ноги. Под платьем на ней ничего не было; Адам наклонился и засунул ей между ног лицо. Пахло ванилью.

9

– Ванилью? – переспросил я. – Запах, скорее, необычный.

Адам с трудом закивал головой. В ту ночь мы выпили больше, чем обычно, за окном уже светало. Сидели мы у меня.

– Ты прав, – хрипло пробормотал он, – но я узнал об этом значительно позднее. У нее между ногами пахло ванилью. Вот такая, понимаешь, она была.

Я с минуту обдумывал сей незаурядный факт. Потом потянулся к бутылке, но почувствовал, что это не самая мудрая мысль.

– А через два дня был отборочный конкурс.

– И что? Ты принял в нем участие?

– Да. Принял. От Люси я узнал, что родственникам мать рассказывала все по-другому. Да, я участвовал, участвовал. Пара у меня хватило на два этапа. Технически я по-прежнему был неплох, в общем это не было проблемой, хотя чувствовалось, что я сдал. Совсем немного. Но на втором этапе я думал совершенно о другом. Понимаешь? Все было превосходно, только без души. Беглость пальцев. И то самое скерцо, оно не получалось у меня так, как мне хотелось. Когда я сошел с эстрады, ко мне подошел профессор и спросил без всякой агрессии, скорее с изумлением: «Пан Адам, что с вами происходит?» Разумеется, если бы он вступился за меня, я прошел бы и в следующий тур, вполне возможно, это был просто кризис… Но, наверно, он не захотел. Мама предусмотрительно не стала распространяться, что я принимаю участие в отборе, так что ей потом было легко говорить, будто я вообще даже не пошел туда. Совершенно убитый, я хотел навестить ее, когда убедился, что меня нет в списках допущенных к следующему туру. Кажется, я решил проявить смелость и самому объявить ей об этом. Но она уже знала. Она приняла меня в коридоре и сразу же начала кричать, ругала меня самыми последними словами, а Лилю называла не иначе, как потаскухой, но все дело было в ней самой, это было какое-то безумие: она кричала, что я сломал ей жизнь, что втоптал ее в грязь, что я поступил подло… На меня тоже что-то нашло. Я орал на нее, что она никогда меня не любила, что мучила меня столько лет ради собственного удовольствия, орал, чтобы она отцепилась от меня, а когда она разрыдалась, я просто не мог на это смотреть и потому хлопнул дверью и сбежал. Лиля была дома, хоть время еще было рабочее, и я расплакался от стыда и благодарности, что она существует. При ней я как-то оттаял. А потом я решил, что за все надо платить, и я выбрал то, что для меня важнее.

Адам умолк и какое-то время крутил пустую бутылку.

– Теперь нам ничего не мешало. Только люди, которые следили за ней. Назавтра я смотрел из окна, когда она выходила из подъезда, и увидел, что за ней шли какие-то двое. Тот, которого я уже засек, и еще новый.

10

Теперь им ничто не мешало. Как только Лиля приходила с работы, он начинал ластиться к ней, и они, прижавшись друг к другу, шли в кухню, где вместе готовили, причем она всегда настаивала, чтобы солил и добавлял прочие приправы он, потому что, как она объясняла, у нее извращенный вкус, а после они отправлялись в спальню или ванную и, занимаясь там любовью, еще больше возбуждались, глядя на свои многократные отражения. Потом лениво разговаривали. Адам закуривал сигарету – он уже приучился курить, и они строили планы далеких путешествий, сочиняли красочные истории о духах и привидениях или порнографические версии знакомых с детства книжек; иной раз Лиля вытаскивала из него истории о его семье, и, Адам, пересказав все, какие помнил и знал, начал их лихо сочинять. Никто им не звонил, телефон молчал, и порой Адам удивлялся: Лиля поначалу показалась ему такой компанейской, а на самом деле она совсем одинока. У нее был только он. И у него была только она; после неудачи на отборочном конкурсе он не желал общаться ни с кем, кого знал прежде, а ссора с матерью освободила его – так он считал – от обязанности звонить родителям. И они опять любили друг друга, а когда начинало светать, Адам погружался в сон и просыпался только после полудня; правда, случалось, что ему не хотелось терять ни минуты общения с Лилей, и тогда он вылезал ранним утром из постели, выпивал чашку ячменного кофе и, только когда за девушкой захлопывалась дверь, снова шел досыпать. Когда же он дожидался ее возвращения, ему порой приходила мысль, что ведет он какое-то растительное существование и превратился в любимого – тут не поспоришь, – но тем не менее жиголо, поскольку сам он ничего не зарабатывал, дом содержала она, однако всякий раз, когда он затрагивал эту тему, Лиля смеялась и говорила, чтобы он не брал это в голову. И однажды в конце дня, не в силах заставить его замолчать – он долго рассуждал, что мог бы работать в каком-нибудь кафе или Доме культуры, вот только ему не хочется терять время, которое они могла бы проводить вместе, однако что-то делать надо, и кафе – это неплохая мысль, хотя, с другой стороны, случайные встречи с людьми, которых он знал по Академии, были бы для него крайне неприятными, но нельзя же, чтобы она одна надрывалась, зарабатывая им на жизнь; продолжалось это почти весь вечер, в конце концов Лиля не выдержала, махнула рукой в сторону стоящей в спальне стенки и сказала: