Чуть свет, с собакою вдвоем - Кейт Аткинсон

На то, чтобы выдоить досуха счет в банке, потребовалось полчаса. Девочка успела поглотить банан и яблоко. Трейси, зная процедуры борьбы с мошенничеством, захватила паспорт, что не помешало кассиру вести себя так, будто она грабит банк. Повсюду видеокамеры, а у нее в сумке тридцать штук наличными. Поневоле виновато заерзаешь.

Затем они отправились к адвокату, и Трейси велела ему продать ее дом. Адвокаты — медлительные твари; пока вырвешься из конторы, пройдет почти два банана. Можно ли передознуться бананами? Трейси так и слышала материн голос: «Если будешь питаться чипсами с сыром и луком, сама превратишься в чипсы». (А вот и не превратилась.) Бананы маленькие, «мини», как сообщалось на ценнике в супермаркете. Трейси съела один в машине — как люди справлялись, когда не было бананов? Что значит «мини», если это банан? Она однажды арестовала мужика, торговавшего детским порно, так вот у него одно видео называлось «Мини-радости». Отнюдь не невинно. И так повсюду.

— А теперь мы домой? — спросила Кортни, когда они снова загрузились в машину.

Привыкла, что ее пинают туда-сюда, как бильярдный шар. Дети не решают, куда им ехать и с кем.

— Уже скоро. Сначала повидаемся с одним человеком. — В зеркале Трейси увидела, как скривилась Кортни, и прибавила: — Он хороший.

Ну, во всяком случае, неплохой, если память не изменяет. На первый взгляд. К тому же вор, жулик и ловчила, но ребенку об этом знать не обязательно. Он жил во внушительном доме в Олвудли, купленном, несомненно, на доходы с преступной жизни, и надо отдать ему должное — открыв дверь и узрев Трейси в обществе маленькой розовой феи, он и бровью не повел.

— Суперинтендент, — радушно молвил он, — с подругой. Какой приятный сюрприз.

— Я на пенсии, — ответила Трейси.

— Я тоже, — промурлыкал Гарри Рейнольдс. — Прошу вас, входите же.

Щеголеватый мужичок — галстук, стрелки на бежевых саржевых брюках, изящные шлепанцы вполне сойдут за туфли — и уже давненько получил бесплатный проездной на автобус, хотя вряд ли Гарри Рейнольдс путешествует общественным транспортом — возле дома у него стоит «бентли».

Он провел их в просторную гостиную — шикарные двери в патио, а прямо за ними пруд с карпами, словно Гарри Рейнольдс предпочитал созерцать дорогих рыбин, не покидая родного шлюза.

Внутри по стенам школьные фотографии в рамочках — двое детей, мальчик и девочка. Трейси распознала форму платной начальной школы, чье название так и не научилась произносить.

— Внуки, — гордо пояснил Гарри Рейнольдс. — Бретт и Эшли, десять лет и восемь.

Очевидно, Бретт — мальчик, а Эшли — девочка, хотя в наше время ни в чем нельзя быть уверенной. В остальном интерьер чудовищен: большие стеклянные вазы, вероятно считавшиеся «искусством» в семидесятых, сентиментальные фарфоровые безделушки — клоуны с воздушными шариками, грустные дети с собаками. На одной стене — огромные латунные часы-солнце, на другой телевизор невообразимых размеров транслировал футбольный матч. Преступление окупается. Пахло, как ни странно, выпечкой.

— Не хотела отрывать вас от футбола, — вежливо сказала Трейси, хотя констеблем годами патрулировала грязные домашние матчи «Лидс Юнайтед» и сейчас с восторгом запустила бы в экран молотком покрупнее.

— Нет-нет, — ответил Гарри Рейнольдс. — Дерьмовая игра — прошу извинить мой французский, лапуля, — прибавил он для Кортни. — И это «Скай-плюс», не прямая трансляция, посмотрю потом.

У него был йоркширский акцент, из тех, что Трейси полагала «амбициозными». У Дороти Уотерхаус был такой.

Гарри Рейнольдс выключил телевизор и усадил гостий на пухлые диваны, огромные, как баржи, обитые старомодной розовато-лиловой кожей. Сколь недостойно закончила свои дни какая-то корова. Гарри Рейнольдс извинился и отбыл за «освежительным». Солнце поджаривало сад, но окна и двери затворены — весь дом герметично закрыт, внешний мир не проберется. Блузка липла к спине Трейси. Пояс огромных штанов рассекал напополам. За день она всегда распухала. Как это до такого дошло?

Кортни сидела и молча смотрела в окно. Может, Келли накачивала ее наркотой? Ничего нового, раньше матери галлонами спаивали детям опийную настойку, чтоб те не шумели. Люди и не догадываются, скольких детей сейчас подкармливают транквилизаторами и снотворным. Будь воля Трейси, она бы многих родителей стерилизовала. Вслух не скажешь — ну еще бы, становишься вылитая наци. Но от правды никуда не деться.

У Трейси зазвонил мобильный. «К Элизе». Она вытащила телефон из сумки, — вероятно, опять звонит безмолвный друг. Взглянув на экран, поморщилась. «Барри». Подкатил страх, — может, он что-то выяснил про Кортни? Она дождалась, пока не включится голосовая почта.

Гарри Рейнольдс вернулся с чайным подносом. Опять «К Элизе». Опять Барри. Опять голосовая почта.

— Что-то не так?

— Кто-то донимает, — отмахнулась Трейси.

И опять «К Элизе». Да господи боже, подумала она, Барри, исчезни наконец.

— Могу посодействовать, хотите?

Интересно, что для Гарри Рейнольдса означает «посодействовать»?

— Нет, — сказала Трейси. — Наверное, телефонные роботы звонят. Из Индии или из Аргентины.

— Провались эти черные, — ответил Гарри Рейнольдс. — Куда ни плюнь, везде они. Да, нынче жизнь не та, что прежде. — Он поставил поднос. Чайник, чашки с блюдцами — красивый фарфор, — апельсиновый сок и тарелка с булочками. Масло, чуть-чуть джема. Он подтолкнул тарелку к Трейси. — Свежая партия, прямиком из печи, сам пек, — сказал он. — Надо делом заниматься, а?

— Да уж, — сказала Трейси. — Дела, дела.

Хотела воздержаться от булок, но не нашла в себе сил. Весь день колесит на двух зерновых батончиках и куске полудохлого пончика. Ах да, и на двух печеньях «Джаффа». И на ролле с тунцом на пикнике. И на пакете чипсов с солью и уксусом. И на горстке морковных палочек, хотя их можно и не считать. Надо же, сколько набралось. В прошлом году она вступила в клуб «Мир похудения», пришлось вести «пищевой дневник». Вскоре она стала сочинять. Хлебцы «Райвита», творог, сельдерей, два яблока, банан, салат с тунцом на обед, курица гриль, зеленая фасоль на ужин. Не могла сознаться, каким мусором питается целый день. В первую неделю набрала вес, больше в клуб не пошла,

— И малиновый джем сам варил, — сказал Гарри Рейнольдс. — Возле А — шестьдесят пять, прямо за Гайзли, есть местечко, там можно ягоды собирать. Знаете его?

— Что-то не припомню.

Ага, как же! Трейси в жизни своей ничего не собирала, только мразь с улиц да ромашки, хотя последние — скорее допущение, чем подлинное воспоминание. Она пожевала булочку. Теплая и масляная, а джем сладкий и терпкий. Она доела, стараясь не показать, до чего вдруг разыгралась алчность.

— Озорство, зато приятно, — засмеялся Гарри Рейнольдс, кусая булку.

Эти булки — будто намек на все, что Трейси в этой жизни пропустила. Например, ни разу не свернула с А65, чтобы самой собрать фруктов. Однажды ее вызвали туда на убийство, к югу от Отли. Проститутку взяли прокатиться — последний заезд, потом выбросили в канаву. Ходили слухи, что и Гарри Рейнольдс был не чужд — продавал девушек и порнуху в шестидесятые, — но все-таки, похоже, он не из таких. Озорство, зато приятно. Трейси припомнила, как мадам в Кукридже разносила херес и нечищеные орешки. Это в семидесятых. Отнюдь не невинно. Нора — вот как ее звали. Нора Кендалл.

— А вы знали Нору Кендалл? — спросила она.

— Ой, Нора, — засмеялся он. — Шикарная была женщина. Умела дела вести, — восхищенно прибавил он. — Совсем другие были времена, правда, суперинтендент? Грязные книжки с черного хода, да изредка мужчина перед школьницей макинтош распахнет. Невинность. — И он ностальгически вздохнул.

Трейси прикусила язык — лучше промолчать. Что-то не припоминала она никакой невинности.

— Нынче порядочную девушку от проститутки не отличишь, — сказал Гарри Рейнольдс. — Все одеваются как на панели и ведут себя так же.

— Да уж, — сказала Трейси.

Ты подумай — соглашается с Гарри Рейнольдсом. Но он прав — смотришь на девчонок, наряженных как шлюхи, субботним вечером ковыляют на каблуках по центру Лидса, пьяные вдупель, и думаешь: и вот ради этого мы бросались под колеса, давились зондами, терпели насмешки, унижения и наказания? Чтобы женщины вели себя хуже мужчин?

— Они теперь хуже мужиков, — сказал Гарри Рейнольдс.

— Это биология, — ответила Трейси. — Они ничего не могут поделать — надо привлечь самца, расплодиться, потом умереть. Как мухи-однодневки.

— О tempora, о mores,[123] — сказал он.

— Я и не думала, что вы классицист, Гарри.

— Я как айсберг, суперинтендент. Глубоко залегаю. — Он блестящими вставными зубами куснул булку и продолжил задумчиво: — На планете слишком много народу. Оленей отстреливают, а людей нельзя.