Шкатулка с бабочкой - Монтефиоре Санта

— Мы должны поговорить, Эстелла, — сказала она, сопровождая ее в гостиную. Эстелла поняла, что разоблачена, и на ее лице выступили капли пота. Наверняка теперь все кончено, обреченно подумала она, и ее грудь сжал панический страх.

— Сегодня вечером у меня есть возможность поговорить с тобой как женщина с женщиной, поскольку муж отсутствует. Как женщина с женщиной, — повторила Мариана, добродушно улыбаясь дрожавшей девушке, пристроившейся в неудобной позе на краю дивана.

— Да, сеньора Мариана, — ответила та покорно.

— Ты ведь беременна, не так ли? — спросила хозяйка, и ее серые глаза остановились на округлившемся животе Эстеллы. Она заметила, что девушка от стыда опустила глаза, а по ее прекрасному лицу скатилась большая слеза. — Я вовсе не злюсь на тебя, Эстелла. — Та в отчаянии замотала головой. — И безусловно, что этот молодой человек намерен жениться на тебе?

— Я не знаю, сеньора Мариана. Он уехал, — запинаясь, произнесла служанка.

— И куда же он уехал?

— Не знаю, сеньора Мариана. Он просто уехал.

— Он собирался вернуться? — мягко спросила та, увидев очевидное отчаяние девушки и ощущая, что ее сердце наполняется сочувствием.

— Он обещал, что вернется. Я верю ему.

— Ладно, больше нам ничего не остается, как верить, правда? Если ты веришь ему, то и я тоже, — попыталась успокоить ее Мариана и ободряюще улыбнулась. — Нам нужно найти кого-то, кто заменит тебя, пока ты не родишь ребенка. Мы с доном Игнасио через несколько дней уезжаем в Сантьяго и не вернемся до октября. Насколько я понимаю, примерно в это время у тебя появится ребенок. Не плачь, дорогая, все образуется. Если он обещал вернуться, то я уверена, что он сдержит слово. Ты слишком хороша, чтобы тебя так просто бросали, — добавила она, поглаживая дрожащую руку Эстеллы.

— Ты был прав, Начо, она беременна, — сообщила Мариана позже, когда муж вернулся к обеду.

Игнасио закатил глаза и кивнул.

— Значит, я оказался прав, — произнес он.

— К сожалению, да, — ответила она и тяжко вздохнула. — Что будем делать?

— А кто папаша?

— Она не сказала.

— Ты спрашивала?

— Ну, — пожала она плечами, — я пыталась спросить.

— Вопрос состоит в том, женится ли он на ней?

— Разумеется, нет, ведь он смотался, разве нет? — произнесла она гневно, складывая руки на груди. — Это действительно непорядочно.

— Так это делается в их мире, — подытожил он, разжаловав тот класс, к которому она принадлежала, до уровня нецивилизованных дикарей.

— Не может этого быть. Она так красива и мила. Кем надо быть, чтобы оставить ее в таком положении и сбежать?

— Так случается постоянно и во всем мире. Среди воришек нет понятия о чести.

— Ну что ты, Начо, они ведь не все такие.

— Разве? — настаивал он. — Бьюсь об заклад, что они все одинаковы. В их мире женщины являются жертвами. Так у них принято, и она — не исключение. Она родит ребенка, вернется в Запаллар в свою семью и как-нибудь проживет.

— Начо! — в ужасе воскликнула Мариана. — Ты ведь не собираешься ее выгнать?

— А чего ты от меня ожидаешь? — Он пожал плечами.

— Она может одновременно работать и присматривать за ребенком, — спокойно предложила она.

— У нас здесь не благотворительная организация, — резко возразил он. Мариана заметила, как его уши покраснели, что обычно являлось признаком того, что его терпение подходит к концу.

— Я не могу допустить, чтобы она потеряла не только жениха, но и работу. Мы не можем быть такими бессердечными, Начо. Ми амор, давай не будем больше говорить об этом. У нас впереди еще пять или шесть месяцев, чтобы принять окончательное решение.

Он мрачно кивнул и проследил взглядом за тем, как она идет на террасу. Проблема с людьми, думал он, состоит в том, что они не несут ответственности за свои поступки. Рамон такой же негодяй, как и любовник Эстеллы, решил он, поскольку тоже позорит свой собственный класс.

С тех пор как Рамон покинул Сантьяго, он успел переспать с несколькими женщинами, но так и не смог стереть приятные воспоминания, связанные с Эстеллой, которые засели в его памяти и не давали ему покоя. За всем этим скрывалось чувство вины. Он ведь сказал, чтобы она ждала его, и знал, что она так и сделает. Правильно было бы написать и избавить ее от мучительной неопределенности, но он не мог. Он не желал терять ее и хотел держать дверь открытой на тот случай, если он, проснувшись в одно прекрасное утро, ощутит неудержимое стремление вернуться к ней. Иногда он просыпался, сгорая от желания, которое терзало не только его тело, но и разум. Тем не менее каждый раз он ухитрялся убеждать себя, что не может любить ее так, как она хотела бы быть любимой, и так, как хотели бы быть любимыми все женщины. Также как и Элен. Он не мог вернуться ради нее. Он не мог вернуться ради кого бы то ни было.

Рамон ехал на старом трясущемся поезде, тащившемся по безводной западной индийской пустыне к Биканеру. Солнце плавило крыши вагонов, создавая внутри атмосферу удушающей жары, пахнувшей потом и дурманящими ароматами специй, которые достигали его ноздрей и вызывали ощущение сухости в горле. Все места были заполнены смуглолицыми мрачными мужчинами в тюрбанах и их темноглазыми детьми, смотревшими на него с невинным любопытством и хихикавшими, прикрываясь ладошками. Они знали, что он иностранец, несмотря на его домотканую одежду местного производства. Когда они въехали в Джодпур, он заметил, что женщины одним изысканным движением своих длинных, украшенных многочисленными перстнями пальцев скрывают лица под чадрой. Спустя некоторое время они забыли о существовании Рамона, глазевшего на них пристальным взглядом профессионального рассказчика, и занялись болтовней между собой на языке, которого он не понимал. Индийские женщины ему нравились. Его очаровали их утонченная женственность, достоинство, с которым они держались, изящество их движений под блестящими сари. Они казались яркими цветками, выросшими на скудной почве. Он не рассматривал этих женщин, являвших собой образец добродетели, как потенциальную добычу, но находил загадочный театр их мира чересчур увлекательным зрелищем, чтобы оторвать от него взгляд. Ему казалось, что, если он сделает слишком резкое движение, они могут улететь, чтобы затем устроиться в зеленых листьях одного из баньяновых деревьев, которые каким-то чудом ухитрились выжить в такой бесплодной местности.

Пыль проникала сквозь окна подобно дыму и оседала повсюду. Тощий старый индус в алом тюрбане сидел в углу, скрестив ноги, и выгружал из сумки свой завтрак, выкладывая перед собой посуду и остро пахнущую пряностями еду с видом священника, осуществляющего обряд. Он занимал два места, несмотря на множество утомленных пассажиров, толпившихся из-за нехватки мест в коридорах. Маленький мальчик следил за мужчиной, готовившимся перекусить, голодным взглядом, в котором теплилась надежда, что если он будет смотреть достаточно пристально, то, может быть, ему предложат хоть немного чего-нибудь.

Внезапно раздался визг тормозов, сопровождавший экстренную остановку поезда. Рамон сквозь горизонтальные прутья посмотрел в окно. Дремлющее состояние людей сменилось рокотом приглушенных голосов, когда почти все пассажиры заговорили одновременно, покидая поезд, чтобы поглядеть, что там случилось. Рамон наблюдал, как они, словно муравьи, высыпали из вагонов на песок пустыни. Вскоре температура внутри салона поднялась настолько, что Рамону, чтобы не изжариться заживо, пришлось присоединиться к остальным и отправиться глотать пыль под палящее солнце. Спускаясь, он заметил красивую европейскую женщину, пробиравшуюся сквозь толпу с неловкостью мула, попавшего в стадо элегантных замбаров[6]. Похожа на Элен, подумал он и предположил, что она может оказаться англичанкой. Она в нетерпении продвигалась к людям, сгрудившимся впереди. Ее лицо было искажено раздражением, но, тем не менее, сохраняло высокомерие, более уместное в былые годы колониальных отношений. На ней были белые брюки и высокие ботинки для верховой езды, не скрывавшие стройных ног и изящных форм.