Место - Фридрих Горенштейн

– Ты где пропадал? – спросил меня Витька.

– Он в высшем обществе вращался,– ответил за меня Рахутин. (Рахутин любит иногда подковырнуть.)

– Садись, пережри это дело,– сказал Витька. Я сел, намазал корж, но не маслом, а салом, что вкуснее, удивительно, как это ребята не понимают. Сверху наложил домашней колбасы, густо, не так, как ем свою, наложил не жалея и неэкономно. Тем не менее, несмотря на то что этим завтраком я несколько компенсировал потерянные продукты, ел я без аппетита, с тревогой прислушиваясь к шуму снизу. На лестнице послышались шаги, потом они затопали в коридоре. Я сидел затаив дыхание, не слыша, что говорят ребята. Ходили, очевидно, комендантша и Тэтяна, разыскивали меня.

– Слышали шум? – сказал я как можно более развязно.– Это из-за меня… С Надей поскандалил.

– Наде надо было трешку дать,– сказал Витька,– еще б и удовольствие получил.

– А он на уборщиц не разменивается,– сказал Рахутин.

Шаги приблизились и остановились перед нашей дверью. Я понял, что обнаружен, и торопливо прожевал кусок. Хоть я и ждал стука, но когда он раздался, требовательный, чужой, несущий опасность, сердце мое защемило.

– Войдите,– сказал Рахутин.

Вошли комендантша Софья Ивановна и Тэтяна.

– Цвибышев,– сказала мне комендантша,– во-первых, почему вы так себя ведете по отношению к уборщице, а во-вторых, через неделю мы вас будем выселять… Три года вы нам голову морочите своими махинациями… У нас теперь строгая инструкция, никаких поблажек. Мы из седьмого корпуса уже двух выселили, нам вербованных размещать негде.

Я понимал, что унижения и просьбы в моем положении лишь ослабят мою позицию, и потому пошел напролом.

– Не имеете права! – крикнул я.– Попробуйте только пальцем прикоснуться к моей постели, как бы вам не влетело так, что и внукам своим закажете. С работы как бы вы сами не полетели…

Тут я очень перехлестнул от волнения и напортил. Можно было ответить резко, ибо иного выхода не было, но с достоинством и без личных угроз, тем более в моем бесправном положении смешных. Но, главное, я сам им подал мысль прибегнуть к средству, являющемуся последней мерой перед выселением, то есть отобрать постель… Подобные угрозы лишить меня постели возникали уже раза два, но лишь в конце, после многомесячной борьбы, телефонных звонков и разговоров, как конечный способ давления, на который я обычно находил достойный ответ через Михайлова, понимая эту угрозу как сигнал игры ва-банк. Ныне я необдуманными словами своими сразу же, не наладив еще в этом году связей и не выяснив подлинного положения дел, переводил игру ва-банк. И действительно, Тэтяна сразу же за это ухватилась.

– Давно надо было у подобного проходимца постель отобрать,– крикнула она, глядя на меня с ненавистью.– И вообще,– сказала она потише и искренне,– будь моя воля, я б его головой под трамвай сунула.

– Ну, так тоже не надо говорить,– сказала ей комендантша Софья Ивановна,– зачем же вы тоже так грубо?… Надо по закону.

– Пошла вон, сука,– крикнул Тэтяне обозлившийся Витька Григоренко,– Софья Ивановна пришла, это другое дело… А ты топай в свою конуру и не тявкай.

– Сам не тявкай,– покраснев, крикнула Тэтяна,– он вон Колечку избил, Надиного сыночка…

В дверь с любопытством заглядывали жильцы из других комнат. Заглянул и Адам, который неожиданно поддержал Тэтяну и обругал меня. Он, кажется, очень любил Колечку и хотел даже жениться на Наде, но она со смехом отвергла предложение дурачка (эту подробность я узнал позднее от Саламова). Скандал между тем еще более обострил обстановку и был не в мою пользу. Витька это понял, встал и надел пальто.

– Пойдем отсюда,– сказал он мне. Мы вышли на улицу. Вовсю дул гнилой, ненавистный для людей душевно взволнованных ветер, и таял снег.

– Ничего,– сказал Витька.– Я вчера с ним опять говорил, сделает. Он знаешь сколько уже народу устроил? Славка Бондарь, знаешь его? Из сантехников… Он ему койко-место сделал. Тот, правда, на это месячную зарплату свою положил.

– Да зарплата-то чепуха,– небрежно махнул я, поскольку уже мысленно подсчитал и выделил средства из запасных своих фондов, сильно их этим урезав почти до минимума. Дело не в деньгах, добавил я.

– Ну, тем лучше,– сказал Витька,– справку с pаботы сдал?

– Я рассчитываюсь,– сказал я.– Подал заявление. Надоело в дерьме вкалывать. Что-либо получше хочу подобрать.

– Да ты что? – Витька остановился и посмотрел на меня с испугом и растерянно, из чего я заключил, что он настоящий друг и искренне переживает.– Скотина ты безрогая, нашел время с работы уходить. Они ж на тебя зуб имеют, без справки они ж тебя сразу выбросят, и дядя Петя не поможет.

Тут уж настала очередь мне возмущаться и удивляться.

– Какой дядя Петя? – быстро спросил я.

– Какой-какой? – раздраженно сказал Витька.– Истопник… Истопника не знаешь?… Ты вот скажи, где справку возьмешь?… Без справки и дядя Петя ничего не сделает.

– Да пошел ты,– крикнул я, чувствуя, что теряю почву под ногами, и рассчитывая уже мысленно, куда бы метнуться за помощью. И как ни вертел, оставался один испытанный путь – опять унизиться перед Михайловым.

– Я думал, у тебя связи в управлении, в жэке, а ты на истопника рассчитываешь,– сказал я.

– Что ты понимаешь? – крикнул Витька (мы с ним чуть не поругались весьма некстати). – Ты справку давай, остальное не твоя забота.

– Да справку мне дадут,– сказал я,– в прошлый раз сколько справок принес, а они на них ноль внимания, пока сверху не позвонили… Разные ж ведомства… А наше СМУ меня общежитием не обеспечивает.

– Пусть это тебя не волнует,– сказал Витька.– В таком деле еще неизвестно, где верх, а где низ. Витька мне подмигнул.

Я улыбнулся в ответ и успокоился. Вигька настоящий друг. Конечно, голову свою он за меня не подставит, этому противоречит eго ясный разум, незнакомый с романтизмом, однако во всем остальном на него можно твердо рассчитывать. Насчет справки я был уверен. Во-первых, я только-только подал заявление, причем по своей воле. Ирина Николаевна напечатает, а Мукало подпишет. К Брацлавскому я и ходить не буду… Конечно, были и опасения, но опасения существуют всегда и у каждого, тем более у меня, человека, которому немало пришлось перетерпеть от расчета на одну лишь справедливость либо снисходительность, то, на что в делах жизненно важных рассчитывают лишь люди неопытные и несерьезные…

Первый, кою я встретил, войдя в ненавистный мне двор управления, был Шлафштейн. Он, видимо, уже получил наряд и шел к трамвайной остановке, чтоб ехать на объект. Но, увидев меня, Шлафштейн вернулся.

– Вот он, герой Севастополя,– сказал Шлафштейн Свечкову, который стоял у входа,– полюбуйся, Володя.

– У тебя голова eсть?– сказал мне Свечков и постучал себя по лбу.– Ты чего заявление подал?

– Мы ходили к Брацлавскому…– сказал Шлафштейн.– И Сидерский ходил, и Коновалова… Даже Юницкого обработали… Я тебя на свой объект взять хотел, там для тебя хорошая работенка… А Брацлавский говорит: ничего не могу поделать, он подал заявление и уже уволен.

– Да,– сказал я.– А вы хотели, чтоб Брацлавский мне трудкнижку испортил… Написал бы за развал работы…

– Вот человек,– сказал Свечков, глянув на Шлафштейна.– Да неужели ты не понимаешь, что у него не было никаких оснований?… Даже Райков, этот бездельник, присланный сюда райкомом, точно тут собес…

– Ладно, ты тоже не шуми, Володя,– сказал Шлафштейн, оглядевшись.

– Нет, я о чем,– говорил Свечков.– Даже Райков говорил о нем хорошо… Сказал о самосвалах, которые он переправил на объекты из Конча Заспы… Я начал после этого лучше к Райкову относиться… Зав. отделом кадров Назаров против тебя ничего не имеет, Юницкого мы обработали, Коновалов притих, когда я сказал, что беру тебя на свою ответственность… Один только Мукало против…

– Как, Мукало? – растерянно спросил я.– Ведь Мукало… Он предложил мне…

– Я все знаю, что он предложил тебе,– перебил Свечков,– неужели так много надо ума, чтобы понять, что Мукало согласовал это с Брацлавским?… Мукало в управлении теперь главная сука, это все уже давно поняли, кроме тебя… Во-первых, он пытался противостоять Брацлавскому, рассчитывая не на трест, а повыше – на главк… Но тут-то он и обделался…

– Отойдем,– сказал Шлафштейн.

Мы отошли и стали за глухой стеной ремонтных мастерских.

– Во-вторых, у него репутация покровителя всякого рода неустойчивых и нежелательных людей – без прописки или евреев, ну ты меня понимаешь. И чтоб эту репутацию поломать, найти общий язык с Брацлавским и починить свой стул, он готов сделать то, чего сам Брацлавский никогда б не сделал.

– Я нашел другую работу,– соврал я, главным образом, конечно, чтоб путем обмана и самообмана как-то придать себе вес, а также чтоб успокоить Свечкова, ибо меня трогало, как много сил и нервов тратит во имя меня этот в сущности чужой мне человек. Это был честный (морально честный. Производственно-строительные перегибы в расчет не шли), трудолюбивый парень, однако я чувствовал, что даже таким приятелем, как с Григоренко, я с ним быть бы не мог. Он был весь в работе, а помимо работы вел тихую семейную жизнь и по уровню духовности стоял, пожалуй, ниже жильца моей комнаты Берегового, где-то в районе Кулинича и Саламова. Шлафштейн был тоже честный человек, но в нем не было той самоотверженности, которую проявлял Свечков. Мне кажется, Шлафштейн менее Свечкова меня идеализировал и в глубине души мне не доверял. Тем не менее он вместе со Свечковым ходил ходатайствовать в мою пользу.