Городской пейзаж - Георгий Витальевич Семёнов

школа, книги, а главное — школа, у меня учительница, Валентина Петровна — ох, все-то ей казалось мещанством! Приучала нас избегать всякой выгоды в жизни. И вот теперь живет во мне это чувство невыгодности выгоды. Понимаешь? Вроде бы как в раю — все есть, а мне ничего не надо. А это, знаешь, то еще воспитание. Опять же хорошо, если человек только сам за себя отвечает и сам от своей выгоды бежит. А если он людьми руководит? Если начальник? Нет! Жить иначе надо, конечно. Я понимаю. Потребность чего-то рождает у человека энергию деятельности. Без этого нельзя. Потребность что-то иметь выгодна обществу, то есть выгода выгодна. А у меня получается, что выгода невыгодна. Такая вот галиматья в душе и в голове. Кто-то хорошо сказал: «Большие рыбы стремятся в большие моря, а крупные инфузории в большие стаканы». Вот ты, Борис, большая рыба, а я крупная инфузория. Благих намерений у меня хоть пруд пруди, а где, как их применить? Да и потом, чтобы они восторжествовали, эти мои намерения благие, надо сначала зло вырвать с корнем. А я не умею. Не могу в этом достичь ничего, поэтому и не хочу ничего. Потому-то и радуюсь жизни, у которой цель — просто жизнь! Инфузория! Но, правда, не хотел бы быть человеком, который, знаешь, действует только наверняка. Он и ударить может тоже только наверняка — в спину!

Борис Луняшин слушал всегда в таких случаях брата очень сосредоточенно, будто все время ждал выпада, выискивал в его речи слова, касающиеся лично его, Бориса. Смотрел на него пасмурным, набрякшим глазом, а когда тот кончал, откашливался и говорил:

— Заплутай ты Заплутаевич, вот ты кто! Чтобы об этом размышлять, нужно иметь строгое и очень серьезное образование. А то, что ты говоришь, вершки без корешков. Кто-то чего-то сказал, а ты что-то подумал. Необразованные мы с тобой, Феденька!

— Правильно, Боря! Я, например, с идеей Perpetuum Mobile совсем обалдел… Знаешь, что все время обдумываю? Вечный двигатель. Трачу себя не на то… Знаю, что мне это невыгодно, что я отвлекаюсь от главного чего-то, а от чего отвлекаюсь, тоже с трудом понимаю… Вернее, совсем не понимаю, от чего я отвлекаюсь и на что отвлекаю свое внимание, силу, фантазию, энергию души. Главной пружины нет в хребтовине. И, конечно, ты прав, — образования, которое стоило бы того, чтобы рвануться туда без оглядки и забыть все на свете ради чего-то великого! А вообще-то, слушай, интересная, по-моему, идея — машина питает сама себя энергией! Душа разволнуется, как представлю себе эту машину в движении… Ну не дурак? Скажи… У тебя бывает такое?

— Какое? — с насмешкой спрашивал Борис, но отвечал: — Я, Феденька, как ты знаешь, никогда не задумываюсь над тем, как крутится наша планета: быстро или медленно, потому что знаю — все относительно. А ты, по-моему, только этим и занят. Прости меня, глупо! По-моему, она крутится так, как надо, а тебе кажется, что она крутится слишком быстро, как будто раньше она крутилась медленнее. Ну о каких ты благих намерениях говоришь? О каких? Для кого? Зачем? Порок отдельного человека есть акт независимости этого индивида, он с этим пороком чувствует себя личностью. А ты хочешь избавить его от этого! Младенец! Добродетели твои, допустим, что они и в самом деле добродетели, всегда тягостны для индивида, он ведь сопротивляться будет! Живи проще, Феденька, не мучай себя, греши, радуйся, злись, но только не задумывайся, как ты это делаешь. Зачем тебе? Будь поэтом в душе. Поэт грешен — поэзия священна. Вот заповедь! Будь грешен, а жизнь как цель жизни всегда священна. Так ведь, Федя?

Феденька Луняшин, вороша волосы на голове, осчастливленно смотрел на брата и восклицал с мольбой в голосе:

— Боренька! Ты хорошо размышляешь. Ты умница. Но если бы я мог так жить! Если бы у меня были силы сбросить всю эту муть, выкинуть из головы весь мусор! Как бы я был счастлив. Я ведь это для себя, чтобы легче было жить, придумал: жизнь — цель жизни… Я именно так и хочу жить. Именно так, как ты говоришь. По правилам честности…

— По правилам честности, — перебил его Борис, — которые у каждого свои. Потому что каждому социальному слою соответствует своя система добродетелей, а стало быть, и правила честности, как ты это называешь.

— Ах, Боря, Боря! — стоном говорил младший Луняшин. — Как же я тебе завидую. Ты мой поработитель! Тиран, возразить которому не имею сил.

— Надо, братишка, жить так: если винт туго завинчен, его можно и надо отвинтить. А если слабо — довинтить. Винт, он для того и существует, — доверительно подводил итог спора Борис, довольный братом и собой, а сам поглядывал на Раеньку, которая опять увлеклась разговором с Пушей и с Ниной Николаевной, рассказывая им о какой-то старушке, которая в холодильник прятала крышки от эмалированных кастрюль, думая, что эмаль с ее крышек сбивают соседи…

— А кроме крышек, — говорила Ра сочувственно, — у нее ничего не было в холодильнике. Она только и ела кашку какую-нибудь. Холодильник в своей комнате держала. Он трясся весь, когда отключался, грохотал, а старушка жила с ним и мучилась, наверное. Говорят, в старости человек становится мудрым… Какая уж тут мудрость! Вот чего я боюсь больше всего на свете, так это старости, — говорила она со вздохом, а сама ответливо смотрела на Бориса, раскрыв свои листьеподобные глаза, в которых бог знает какие глубины видел в эти мгновения зачарованный Борис, точно она говорила нечто одному ему предназначенное и он хорошо это чувствовал и все понимал.

В подобных случаях мужчины часто переоценивают свои возможности и, расшифровывая женский взгляд, сплошь и рядом желаемое принимают за действительное. Некоторые женские натуры с такой откровенной внимательностью и очарованностью рассматривают порой мужчин, что только у редкого стоика может не вскружиться голова при встрече с таинственным зовом невинного и ясного света, льющегося из глаз юной красавицы. А красавица тем временем вовсе и не думает завлекать или каким бы то ни было способом очаровывать мужчину, а лишь смотрится в него, как в зеркало, проверяя лишний раз свою силу, делая это машинально и по привычке, точно так же, как она смотрит в глаза своего собственного отражения, оставаясь наедине сама с собой. Спору нет, утерянная стыдливость, с какой проникают в душу упорные взгляды некоторых из них, может смутить и мужчину далеко не застенчивого в своих помыслах