Узы крови - Крис Хамфрис

Томас вытянул больную ногу и принялся растирать колено.

— Не вижу, чтобы у нас имелись другие варианты. Карафа должен узнать о случившемся. Равно как и посол в Лондоне. Эти… останки. Они были бы полезными очками в шахматной партии, но не они решают исход всей игры.

— Но они решают его! Решают! — Джанни с силой стукнул по столу. — Вы говорите об играх? Вы не знаете, что та ведьма в Англии наложила на моего отца проклятье!

— И грехи отца падут на сына? Так вы ищете отмщения? Или искупления?

— Я ищу славы Божьей, иезуит. — Джанни выдержал пристальный взгляд Томаса. — И поверь мне, я предпочту отправиться во Францию и перерыть там все перекрестки у всех деревень, лишь бы не преклонять колени перед наместником Бога на земле и не говорить ему, что грех Ромбо по-прежнему существует в этом мире.

— Карафа пока не Папа.

— Он будет им. И дар, который я должен положить перед троном Святого Петра, — это шестипалая рука великой еретички Анны Болейн. Я спущусь в самые глубины ада, чтобы отыскать ее.

Молчание, которое воцарилось между ними, разрушил новый голос. Этого голоса до сей поры не слышал никто из них. Более того, его не слышали уже почти двадцать лет. В течение всего этого времени тот человек считал, что ему нечего сказать. Он не был уверен, что и сейчас нашел нечто Достойное того, чтобы нарушить безмолвие, но все-таки заговорил:

— Деревня называется Пон-Сен-Жюст. В одном дне езды от Тура. К югу от нее — перекресток. Там — виселица. В четырех шагах от ее основания, там, где встречаются четыре дороги, зарыта шкатулка. В ней лежит рука Анны Болейн. Пока звучал голос — и еще какое-то время потом, — никто не шевелился, словно эти звуки заключали в себе колдовские чары. Джанни и Томас не сводили друг с друга неподвижных глаз, кубки вина застыли в руках солдат. Голос был хриплым от долгого молчания. Он разнесся по всей трапезной, и каждое слово ощутимо повисало в воздухе, подобно дыму. И, подобно дыму, оно выплывало через открытое окно — наружу, где достигало слуха человека, устроившегося на крыше прямо над собеседниками. Но Эрик даже не пошевелился.

— Откуда ты все это знаешь, брат Молчальник? — мягко спросил Томас.

Тот подумал секунду. Нужно ли добавлять что-то к уже сказанному?

— Я был там. Я видел, как ее закопали.

Он не вспоминал о той ночи на перекрестке в течение девятнадцати лет. Но теперь, под градом устремленных на него вопросительных взглядов, он вспомнил все. Как однорукий человек — тот самый человек, которому нынешним вечером он наливал вино, — выскочил из мусорной кучи под виселицей и всадил кинжал ему в глаз. Как он упал… Его второй глаз, нетронутый, по-прежнему оставался открытым, так что он видел все. Он утратил не жизнь и не зрение, но нечто иное. Мгновение невыносимой боли лишило его способности испытывать чувства. Он по-прежнему видел и слышал, но внешний мир перестал иметь значение. Один мучительный миг — и все события его жизни, все былые триумфы и жестокости, все убитые им мужчины, все женщины, которыми он владел, — все превратилось в плоские тени, танцующие на стене. В то, о чем не стоит говорить.

Но с того момента он помнил все. Он снова видел, как голову его господина, Джанкарло Чибо, отсекает летящий меч, как французский палач, Жан Ромбо, берет руку ведьмы и при свете луны закапывает ее в центре перекрестка.

Общее молчание распространялось, словно круги по воде, и внутри этого безмолвия он вспоминал все дальнейшее. Как уехали Ромбо и остальные, как пришли жители деревни и сочли его мертвым; как взяли его к себе, когда поняли, что он жив: из-за богатой одежды крестьяне решили, что смогут получить за него выкуп. Цирюльник извлек кинжал, застрявший у него в голове. Почему-то, ко всеобщему изумлению, это не убило его, хотя в течение последующих нескольких недель смерть подходила к нему совсем близко. Но когда он выздоровел и по-прежнему не желал говорить, а благодетелям не удалось придумать, как именно заработать на спасенном, они попросту выбросили его на дорогу. Окольными путями она вела его на юг, и он шел и шел, пока одна тропинка не пересекалась с другой, — а он все шел и шел, пока ему не встретился монах, возвращавшийся с паломничества. Добрый человек, который взял его из жалости. И еще потому, что внушительный рост молчальника служил в дороге некоторой защитой. Тот добрый монах привел его в монастырь своего ордена в Ливорно. Молчальник остался в монастыре и после того, как орден был распущен и здание перешло к иезуитам. Он продолжал безмолвно делать то, чем занимался с тех самых пор, как в глаз ему вошел кинжал, изменивший его мир. Он работал в саду и прислуживал путникам и паломникам, которые находили здесь отдых. Если их миски пустели, он накладывал на них еду. Если их кубки осушались, он наполнял их вином. А если им требовалось узнать, где закопана рука Анны Болейн, он говорил им о том, где находится роковой перекресток.

Он наклонился вперед, налил вино и стал ждать. Ему казалось, что теперь, когда он принял решение заговорить, придут и новые слова. Он спокойно дожидался их: молчание его не тревожило. Под именем Молчальника он прожил почти двадцать лет — с тех самых пор, как перестал быть Генрихом фон Золингеном.

Эрик ничего не мог поделать. Фуггер оказался прав: их слишком много. Джанни и медальон все время находились в гуще людей. Молодой скандинав цеплялся за наличник и слушал поразительный рассказ монаха. Юноша последовал за людьми Карафы в гавань до самого их корабля и даже подумывал о том, не пробраться ли на борт. Однако такой возможности ему не представилось. Кроме того, в голове у него начал звучать незнакомый голос. Этот голос советовал держаться осторожно и не бросаться очертя голову в немедленную атаку. Есть способ получше, нежели быть обнаруженным на борту и утонуть в открытом море.

Так что Эрик проводил взглядом корабль, уплывший с ночным приливом, а потом вернулся в сарай на окраине Ливорно. Кратко он пересказал Фуггеру все случившееся.

— Ад разрушил свои цепи.

Фуггер бессильно опустился на старую солому: ноги не держали его. Одного взгляда на человека, который напомнил ему о старом враге, оказалось достаточно, чтобы погнать в ночь беднягу немца, задыхающегося от спазмов в горле. Генрих фон Золинген — ибо то мог быть только он — победил смерть. Эта мысль лишила Фуггера тех жалких крох мужества, которые ему удалось собрать. А Эрик, узнав о том, кем оказался брат Молчальник, только присвистнул:

— Так я видел Буку!

Фон Золинген был кошмарным образом из детства каждого из них, стимулом к хорошему поведению.

— Ну что ж, я рад, что видел, как он уплыл. — Юноша наклонился к Фуггеру, и его лицо раскраснелось от возбуждения. — Они все уехали, Фуггер. Все до одного, включая и то немецкое чудовище. Понимаешь, что это значит?