Поколение влюбленных (СИ) - Шехова Анна Александровна

Настя ни о чем не спрашивала. Мне больше не хотелось поддерживать наши умопомрачительные дискуссии, но и расставаться тоже не хотелось. Сидя в маршрутке рядом с ней, я всем телом чувствовала ее дыхание, и оно успокаивало меня. Так легко — сделать несколько вздохов в чужом ритме. Словно глоток воздуха из другого мира.

Но каждый раз, когда моя девочка-колокольчик выскальзывала из маршрутки и кивала мне напоследок, а ее оленьи глаза смотрели тревожно и вопросительно, я чувствовала себя воровкой. Краду кусочки чужого тепла, не давая ничего взамен. Ибо — нечего. Даже здорового цинизма в запасе почти не осталось: только и хватает, чтобы спать без кошмаров.

С нашими внезапно завязавшимися отношениями нужно было заканчивать, но я никак не могла решиться на хирургический разговор. Тем не менее понимала, что не имею права тянуть Настю за собой в вакуум.

Впрочем, я заболталась и до сих пор не сказала главного — что заставило меня нарушить обет молчания и вернуться к своим электронным страницам. Догадаться не сложно. Если мою персону что-то отрывает от процесса прижизненного разложения, то в девяти случаях из десяти это звонок Матвея. Нынешняя суббота не стала исключением.

Правда, на сей раз Матвей сказал только одно и очень быстро:

— Включи телевизор. Пятый канал.

По пятому шли местные новости.

Первый сюжет был про загородный выезд очередного молодежного движения: пикник плюс уроки политической грамоты. Словом, пропагандистская чушь. Но я догадалась, что Матвей что-то увидел в шпигеле, и поэтому села на диванный валик и терпеливо уставилась в экран. Мое терпение было вознаграждено уже следующим сюжетом.

Даже если бы N-ский монастырь не назвали за кадром, я бы его узнала.

Синие купола с золотыми звездами, маленькая голубая церквушка Пресвятой Богородицы, скромно прячущаяся в кустах темнолистой сирени. Толпа народу, как и всегда по выходным. Вороньи одеяния монашек, клумбы роз перед главным храмом…

Журналистка говорила почти взахлеб. Еще бы! Скандал в монастыре — сюжет редкой пикантности. Я просто прилипла к экрану.

Одна из паломниц, приехавшая поклониться святым мощам, этой ночью помешалась и пыталась покончить с собой. Забаррикадировала изнутри дверь в келье, придвинув стол и кровать, сделала веревку из простыни и надела петлю. Не нашла, куда ее привязать, и забилась в истерике. Публично каялась в грехах и кляла себя и весь свет. Окно в келью не выбивали, опасаясь, что она причинит себе вред осколками. Через пару часов удалось снять с петель дверь, и несчастную паломницу в состоянии невменяемости увезли в психиатрическую больницу. Бородатый врач из «скорой помощи» уверял, что помешательство скорее всего временное, возникшее на почве нервного расстройства и переутомления.

Мне не нужно было пояснять, в какой келье ночевала эта бедная женщина.

Показали интервью с настоятельницей. Бледное ватное лицо, большие, чуть обвислые щеки. Но глаза! Глаза были как у Анны — зоркие, умные, цепляющие взглядом. Впрочем, настоятельница и не опускали очи долу.

— Как вы можете объяснить произошедшее? — в лоб спросила журналистка. — Разве монастырь не святое место, где душа человека защищена?

— В монастыре мы все становимся ближе к Богу, — густым низким голосом заговорила настоятельница. — А что значит близость к Богу? Это значит быть открытым для него и, самое главное, чувствовать открытость своей души. Пока мы живем в миру, нам легче верить в то, что Бог нас не видит или не всегда видит, и мы пытаемся скрыть от него свои неблаговидные поступки, так же как скрываем их от собственной совести. Мы глушим голос своей совести ложными оправданиями, что по-другому было нельзя, сравнением своих грехов с грехами окружающих, убеждением, что так делают все. Современный человек живет в таком ритме, при котором его голова все время занята мирскими заботами, и у него не остается времени заглянуть в свою душу и поговорить с ней откровенно. Он практически никогда не бывает наедине с собой и Богом. А здесь, в монастырских стенах, человек чувствует, что вся его уверенность, блеск, красота, ум сходят, как шелуха с луковицы. Он остается перед ликом Бога такой, какой есть. И самое главное, он видит себя таким, какой он есть. Он, может быть, впервые в жизни слышит голос своей души — уже ничем не заглушаемый. Христианину воцерковленному, который регулярно очищает свою душу на исповеди, это пережить легче. А для человека, не привычного к духовному покаянию, даже одна ночь, проведенная здесь, становится порой тяжким испытанием.

Нельзя было не признать, что говорила она убедительно. Но журналистка попалась дотошная.

— А правда ли, что эта паломница ночевала в какой-то особенной келье? Может ли быть, что ей там явилось видение или что-то в этом роде?

Способность некоторых моих коллег улавливать едва зарождающиеся слухи меня всегда поражала. Я этим талантом никогда не обладала.

— Подобные разговоры меня только удивляют и огорчают, — сдержанно сказала настоятельница, — суеверие — это грех для верующего человека. И я могу вас точно заверить, что эта женщина ночевала в самой обычной гостевой келье.

«Ага, — злорадно подумала я, — в обычной, как же».

Тем временем голос журналистки за кадром объявил, что с разрешения настоятельницы они отправились снимать таинственную келью. По моим рукам побежали мурашки в предвкушении того, что увижу.

— Все гостевые кельи похожи одна на другую. Нехитрое убранство, обязательный молитвослов на столе, чтобы гость всегда мог помолиться в одиночестве. Однако сегодняшняя постоялица не прибегла к молитвам. Остается только гадать, что померещилось женщине в этих, казалось бы, святых стенах. Ксения Матапова, Олег Вольский. Новости.

Она была права, эта Ксения Матапова, моя коллега из новостей с пятого канала. Все кельи похожи одна на другую. Но это была не та келья.

Здесь стояли такая же кровать и такой же стол, и на миг у меня возникло сомнение, не шутит ли со мной память, и, возможно, здесь просто сменили покрывало и коврик на полу. Но оператор невольно помог мне, не удержавшись от соблазна снять последний кадр из окна кельи. Эта келья находилась значительно дальше, чем та, в которой ночевала я. Напротив нее был вход в главный храм, а я из своего окошка видела его только сбоку.

Первая моя мысль была о том, что прозорливая настоятельница намеревается таким образом скрыть нелицеприятную тайну. Однако обмануть журналистов было бы слишком мудреным делом. Тем более они поспели почти к самому началу событий и успели взять короткое интервью у врача. Не зная, что и думать, я машинально потянулась к телефону и набрала номер монастыря. Мне пришлось долго ждать, пока там, в невидимом для меня пространстве ладана и молитв, какая-то сердобольная женщина разыскивала послушницу Анну. Наконец, трубка предупреждающе зашуршала, и я услышала голос Рублевой:

— Алло, слушаю. Саша, это ты?

— А у кого еще хватит наглости отрывать тебя от богоугодных дел? — вяло пошутила я.

— Рада тебя слышать, — отозвалась Анна.

— Ты, наверное, догадываешься, почему я звоню.

— Сюжет уже показали, да? — Анна вздохнула. — Неприятно это.

— Да, приятного мало, — согласилась я. — Но ты мне объясни, зачем вы показали им не ту келью?

— Да нет, Саша, — голос у Анны стал вдруг мягкий и почти ласковый, словно она утешала меня, — никакого обмана. Им показали именно ту келью, где ночевала эта бедняжка.

— Но подожди, — слова застряли у меня в горле, — я ничего уже не понимаю! Черт вас побери, вы что, эксперименты у себя проводите?! Манипулируете сознанием доверчивых богомольцев?

Она чуть-чуть помолчала. Видимо, проверяла, остались ли у меня в запасе еще какие-нибудь богохульства. Убедившись в их временном отсутствии, сказала:

— Знаешь, Саша, в прошлое воскресенье, когда ты уехала, я ночевала в той же самой келье.

— И что? — настороженно спросила я. — Что тебе снилось?

— Ничего, — сказала она, — ровным счетом ничего. Я крепко спала всю ночь, проснулась в пять утра без будильника и пошла к заутрене.