Хобо - Зоран Чирич

Я ушел раньше, чем он заснул. Казалось, я крадусь из чужой незнакомой квартиры. Тупое утреннее солнце стерло предыдущую картину. Она исчезла в сияющей пустоте, в глубине шпалеры накренившихся зданий. На ватных ногах я направился к Кинки.

Она была более проспавшейся, чем я. Я присоединился к ней, и мы вместе маленькими глотками стали медленно пить благословенный, горячий, черный кофе. Она ни о чем меня не спрашивала. У нее была своя ночь. А еще у нее была комната для меня. И сок из свеклы и лимона, чтобы промыть бронхи и кишки. Она его сама делала. Без лимонной кислоты, так она сказала. Натурально витаминизированный, цвета розового вина, смешанного с гибискусом.

«Если есть на свете здоровая кровь, она должна быть такого цвета», сказал я и выпил не поморщившись, а потом улегся, чтобы лучше почувствовать его действие. Разгорался новый день.

«Тебе не помешает, если я его куда-нибудь положу? Давит». Я вытащил пистолет и сунул его под кровать.

«Придет момент, когда ты им воспользуешься. Рано или поздно». Значит, все-таки ей мешает, просто не признается.

«А кто сказал, что я этого еще не делал?». Я вернулся в расслабленное лежачее положение.

«Сначала все выглядит легко», резюмировала она заботливо-иронично.

«Тогда постарайся сделать так, чтобы и дальше было не трудно», сказал я без иронии.

«Тебе придется научиться с этим жить», она продолжила борьбу с трепыханием бабочек в своем животе.

«Не беспокойся. С этой игрушкой я обращаться умею». Я поерзал, стараясь найти самое удобное для сна положение. «Я с ней познакомился раньше, чем с тобой. Можешь такое представить?»

«Никогда тебя не видела с пистолетом и не помню, чтобы ты ими интересовался». Кинки тоже почувствовала, что наша болтовня соскользнула в тупик. Но она считала, что у нее есть право на любопытство в этом вопросе: «Мальчик, кто тебя приучил к опасным игрушкам?»

«Мой дядя», мальчик гордо выпятил грудь.

«А дядя у тебя кто? Какой-нибудь генерал-минерал?» Она нежно потерла ладони одну о другую.

«Да что ты», я взял под защиту очень, очень близкого родственника. «Дядя был машинистом. Но с пистолетами он управлялся еще ловчее, чем с локомотивами». Когда он не удирал из дома на охоту со своими несчастливо женатыми дружками, он часто водил меня на городской пустырь или на поляну за болгарской братской могилой. Там он палил, отводя душу. Сначала я только смотрел, как он это делает, и устанавливал бутылки, которые служили мишенями. Но конечно, скоро стал канючить, чтоб он дал мне пострелять. Судя по всему, он только и ждал, когда будет случай открыть мне тайны своего мастерства. С этого началось наше тесное общение. Я, блин, конечно, был с ним одной крови. Он повторял это все время, пока командовал мне, как держать тело, как держать пистолет, как целиться, как дышать, как задерживать дыхание».

«Какой странный машинист», она с удивлением затянулась.

«Не без того. Он за свою карьеру умудрился троих задавить», я продолжал стирать пыль с семейной легенды.

«Да ладно», воскликнула она со смесью недоверия и изумления, «и что с ним после этого было, с твоим дядей?»

«Ничего», я лежа пожал плечами, и казалось, этого движения было достаточно, чтобы наша болтовня вернулась в правильное русло. «Он так и катался до самой пенсии. Все три случая были доказанными самоубийствами».

«Доказанными самоубийствами?», с еще большим любопытством повторила ошеломленная Кинки.

«Да. Это обычная криминалистическая практика. Несчастный случай должен быть изучен. Если он произошел». Я зевнул и заложил руки под голову. «Компетентные органы проводят расследование, проверяют все обстоятельства, допрашивают свидетелей, если они имеются, и так далее, с целью установить, имел ли место чистый несчастный случай или же несчастный случай с заранее обдуманным намерением, и если это так, то чье это было намерение. Так вот, что касается моего дяди, во всех трех случаях люди добровольно бросились под поезд».

«Добровольно бросились под поезд», Кинки улыбнулась в знак того, что сдается. «Это официальная формулировка?»

«Нет. Это дядина формулировка». Я закрыл глаза. «Для закона достаточно одного слова: самоубийство».

«У твоего дяди довольно черный юмор», сказала она тоном близкого человека, обнаружившего еще одного близкого человека, о котором до сегодняшнего утра и представления не имела.

«Был», я скорректировал ее впечатление.

«В каком смысле — был?», спросила она, не успевая ориентироваться в необыкновенной жизни моего дяди.

«Два года назад он свалился с дерева, прямо в кому. Так и не пришел в сознание». Я открыл глаза, люстра висела на своем месте. «Он залез поесть черешни и потерял бдительность», закончил я семейную исповедь.

«Что, он погиб из-за детской проделки?», Кинки продолжала удивляться.

«Ага», подтвердил я, «но он не очень мучился».

«Ну и семья», она загасила сигарету, ошеломленная чем-то, во что я не въезжал.

«Тебе виднее», я постучал себя кулаком по голове. Потом снова закрыл глаза. Она ничего больше не сказала. Послышалось звяканье чашек. Потом Кинки набросила на меня махровую простыню. Потом все стихло. Она оставила меня спать на своей небольшой территории.

В парикмахерской «Затылок» пахло вареньем. Я решил, что это запах засахарившегося варенья из инжира, хотя на самом деле понятия не имел, как пахнет варенье из инжира. Короче, воздух был приторно сладким, скорее всего, из-за сахарной воды с яичным белком, применявшейся для фиксации прически. Людьми не пахло, да их здесь и не было, кроме троих мастеров в видавших виды халатах, на которых кое-где проглядывал исконный белый цвет. Они сидели на скамье для ожидающих клиентов и листали газеты.

Самый старший из них, ссохшийся человечек с морщинистым лицом, вскочил и подошел к нам, спотыкаясь на невидимых неровностях пола, выложенного синей и белой плиткой. Когда он заговорил, из его рта тонкой струйкой брызнула слюна. «Здравствуй, Петр. Какими судьбами?». До этого я не слышал, чтобы к Пене так кто-нибудь обращался. Значит, его звали Петр.

«Я по делу», угрюмо сказал Петр Пеня. «И чем скорее мы с ним покончим, тем лучше будет мне, и полезнее для здоровья тебе».

«А что за дело?», спросил человечек, уставший от старения и не надеющийся, что найдется дело, от которого он сможет помолодеть.

«Тебе надо подписать эти документы», Пеня сунул ему под нос бумаги. В его жесте было что-то полицейское.

«Какие документы?», человечек сник.

«Договор на рекламу твоей клиники парикмахерских услуг». Несмотря на то, что голос его звучал как у Святого Петра, Пеня не выдумывал: над витриной была вывеска на кириллице «Клиника парикмахерских услуг», пыльные неоновые буквы высотой сантиметров в десять, красного цвета на синем фоне.

«А на что мне это?», удивился человечек, разглядывая бумаги с обеих сторон.

«Нужно». Пеня был неумолим. «Такие времена. Барон хочет рекламировать тебя на своем радио».

«О-о-о», простонал пожилой мастер, увидев цифру, проставленную в договоре. «Откуда у меня такие деньги?», он машинально вытянул руку, чтобы вернуть Пене документы, но тот крепко схватил его за запястье.

«Значит так», рявкнул Святой Петр. В порыве неожиданного вдохновения он потащил поблекшего сухопарого человечка к парикмахерскому креслу. «Садись, сейчас я тебя брить буду», пророкотал Пеня, глянул на себя в зеркало и остался доволен. Он весь был как бритва, с тупым лезвием.

«Да ты чего это?», только и успел сказать человечек. Пеня схватил его за волосы и принялся таскать как мать — дочку, которая в переходном возрасте стала вести себя вразрез с нормами морали. У пожилого брадобрея волос было немного, может быть, поэтому ему было особенно больно. Старческая прическа быстро превратилась в редкие торчащие кустики волос.

«Что же ты делаешь, Петр, побойся Бога», заскулил он, сжавшись в комок. «Ты что забыл, я знал мать Барона, мы были соседями».

Пеня помрачнел, он вскипел от бешенства, потом вдруг побледнел так, словно наступил на свежее, дымящееся паром говно. «Чью это ты мать вспомнил, кобель старый?» Он толкнул человечка в кресло и несколько раз треснул его по голове, прочно стоя над ним с расставленными ногами. «Может быть, ты ее знал так же, как знал и мою мать?», Пенин рык заглушил стариковские вопли о помощи.

Сказать, что Пеня впал в ярость, — это ничего не сказать. Ярость показалась бы милостью и кротостью по сравнению с тем, что сейчас накатило на Пеню. Мешать ему было бы безумием, и я просто сделал знак тем двоим, что сидели на скамейке, чтобы они продолжали читать газеты.

Старый мастер рыдал, умолял и заклинал Пеню остановиться. Парикмахерское кресло тряслось от ударов вместе с ним.

А я-то поначалу не мог понять, с чего нас занесло в этот занюханный салон, где стригут, укладывают, сушат феном, ухаживают за бородами и усами… Оказывается, вот оно что. Пеня захотел, чтобы зазвучала реклама его отчима, или кем он там ему приходится, чтобы его мастерство, обогащенное жизненным опытом и подтвержденное взятым в рамку дипломом, стало общим достоянием. Похоже, у великих мастеров старость всегда несчастливая.