Прозрение Аполлона - Владимир Кораблинов

Утрело быстро. Дождь перестал, со степи тянул холодный, мокрый ветер. Вдали, по левую руку, темной гривкой чернел лес; по правую – крутой бугор, на гребне которого, похожая не то на зверя, не то на человека, смутно виднелась полуразвалившаяся ветряная мельница. С той стороны веяло дымом, слышался собачий лай, петушиный крик. Где-то там, на полугоре, громко говорили невидимые в рассветных сумерках люди и что-то побрякивало, позванивало, все приближаясь к столбовому большаку.

Наконец отдельные голоса стали различимы, и, словно с непогожего неба свалившись, впереди, в полусотне шагов от Дениса Денисыча, на дорогу выкатилась телега и остановилась, видимо поджидая его. «Вот ночка! – подумал Денис Денисыч и вспомнил Матвевнушку-няню, как она частенько говаривала, провожая его в поездки: «Доездишься… Ох, доездишься, голубь!.» И как-то сразу вдруг нехорошо сделалось, тоскливо, будто бы дурное, темное предчувствие беды укололо душу.

Телега стояла, ждала. Металлическими колечками сбруи побрякивала, горячась, лошадь, а люди молчали. Ну что оставалось Денису Денисычу, как не продолжать идти вперед? Он и пошел.

Людей было трое. Дикими, чудовищными казались они в неясном свете непогожего седого утра: в халатах, в мешках, накинутых на головы от дождя, они вовсе и не людьми выглядели, а кулями-чувалами, поставленными «на попа». Что-то еще, накрытое веретьем, бесформенной кучей горбилось в телеге.

– Стой, цто за целовек? – негромко окликнул один, и по гундосому говору Легеня сразу признал в нем Алексея Иваныча.

– А-а! Живописец! – чуть ли не обрадованно захохотал другой. – В Камлык, стал быть, топаешь? Ну, давай, давай, залазь на телегу, подвезем верст пяток… Да залазь же, говорят тебе, не боись!

Опять-таки – что оставалось Денису Денисычу, как не принять приглашение? Ухватившись за грядушку, вскарабкался, примостился рядом с вокзальным своим ночным знакомцем. Крепким сивушным перегаром, луком, махрой дышали мужики. Видно, побывав в деревне, подкрепились, а теперь поспешали в лесные свои берлоги. Рыжебородый кучер гайкнул на лошадь, взмахнул кнутовищем, и телега шибко покатилась по большаку.

Молчали сперва. Во все стороны кидало людей, какие разговоры! Рыжебородый гнал остервенело, часта сбивая резвую лошадь с хорошей рыси на скок. Комья грязи летели, шмякали по лицу, и тут Денис Деписыч пожалел, что нет у него ни мешка, ни какой иной дерюги, чтоб схорониться с головой. Да к тому ж еще и похолодало, сделалось вдруг темно: полоску зари накрыла густая серая наволочь; ночь, как бы воротившись назад, отодвинула утро, велела рассвету погодить, остановиться за краем земли.

Темнота все-таки расположила к разговору, ну и трясти стало не так, – пошел песчаный грунт, дорога выровнялась, легла скатертью.

– Да-а, браток, – посмеиваясь, начал круглорожий. – Такая, браток, нынче жизня произошла, что не знай как об ней и рассудить… Вот сидишь ты, стал быть, сейчас и соображаешь насчет нашего брата: ах, мол, разбойники, распросукины дети, туды иху! И как только подобную сволочь господь терпит… Верно? А, живописец?

«Фу ты, черт! – поежился Денис Денисыч. – Вот ведь какое глупое положение… И что они затеяли? И куда меня везут? Верст пяток… гм… гм…»

– Ага, молчишь! – заржал круглорожий. – Опасаешься чисто, стал быть, зверей каких…

Какой-то железкой назойливо бренчала телега, мягко шипели ошинованные железом ободья колес, врезаясь в тугой песок. Смутно черневший лес приближался, словно живой, подползая навстречу. Две темные избы завиднелись в тумане у самой дороги – какие-то странные, не в меру длинные. Мелькнула догадка: не избы – прошлогодние скирды…

Алексей Иваныч зашевелился, привстал на колени, вглядываясь в дымчатую даль, что-то неслышно сказал кучеру.

– Не, – обернулся тот, выглянув из-под мешка рыжей бородой, – ништо! Ты ж, Ляксей, сам слыхал: Бахолдин на Татарку подался…

Алексей Иваныч опять что-то невнятно прогугнил по-своему и, покопавшись под веретьем, вытащил винтовку.

Первая скирда выросла вдруг рядом с телегой, от нее влажной соломенной прелью сладко потянуло. И когда телега подкатывала уже к ее концу, из-за угла выскочили люди, заматерились: «Стой! Стой!» Сверкнул выстрел. Алексей Иваныч злобно крикнул: «Вот тебе – Татарка!» – и, упав в телегу, хоронясь за Легеню, пальнул из винтовки раз, другой… Рыжебородый, пригнувшись, оглядываясь, кнутовищем молотил по лошадиному крупу. Телега, бренча и звеня, неслась, словно ополоумев, без дороги, прямо по жнитве, к лесу. Теперь все, даже кучер, стреляли. Ответные пули свистели от скирды. Раз металлически тявкнуло где-то внизу, у колеса, – попало в обод или железную чеку. Раз в грядушку угодило, с треском отворотило щепу… У Алексея Иваныча по бумажно-белой одутловатой щеке алой стрелкой стекала кровь…

Денис Денисыч лежал, уткнувшись лицом в мокрое, пахнущее лошадиным потом и навозом веретье. Бессвязные мысли прыгали чехардой: недописанная повесть – нянюшка – камера в Чека – подлинный Рембрандт – Ляндресова статья – верхнекамлыкские картины…

И вдруг сильно тряхнуло, что-то затрещало, телега завалилась набок, на ржаную стерню… Последнее, что слышал Денис Денисыч, было жалобное, как плач, ржание лошади. А затем он ударился головой о твердую, словно каменную, землю, и все замолчало, все померкло.

– Как не знать, другой год, тентиль-вентиль, в милиционерах хожу… Это наш, баскаковский, – говорил, словно пел, чей-то ласковый тенорок. – Кузьмичев Прошка… Их у нас по-улишному Пупками дражнят. Пупки да Пупки, а по фамилии даже мало кто и знает…

– Кулак, очевидно? – деловито спросил сухой, начальственный, городской голос.

– Да не-е, какой кулак! – пропел тенористый милиционер. – Так, посредственный мужичишко… Семеро ртов, изба-завалюшка. До войны, бывало, метлы вязал, лукошки плел, тем кормился. А как с фронту прибег, – ну, избаловался, тентиль-вентиль, на легкую, значит, жизнь потянуло… Вот с этим с Алешкой с Гундырем теперь гулял… Ай-яй-яй!

– Догулялся, – зло, как ножом пырнул, сказал городской.

Помолчали. Кто-то, кажется, закуривал, чиркал кресалом. Затянулся, закашлялся, хрипло пустил матерка.

– Аж до самой печенки… так его!

Это был третий голос – мальчишеский, ломкий. Матерная приговорка звучала робко, неумело, без смаку.

– Звание чекиста позоришь, Еремин, – строго, укоризненно сказал городской. – Комсомол компрометируешь.

– Виноват, товарищ Бахолдин, с языка сорвалось, дюже крепок, вражина!

– То-то, сорвалось…

Солома под скирдой была влажная, но теплая: солнце, видимо, вырвалось из наволочи, взошло, пригревало, парило.

– А рыжий тоже ваш? – спросил городской.

– Нет, этого чтой-то не знаю. Дальний, похоже.

– Провели операцию, называется! – раздраженно сплюнул городской. – Гонялись за Гундырем, а взяли какого-то культпросветчика! И за каким он чертом к ним затесался?

– Потеха! – засмеялся Еремин-комсомол.

– Хороша потеха! Уголовное дело, а не потеха. Ты, Еремин, между прочим, очки-то его подобрал?

– А как же, товарищ Бахолдин, вот они. Ни шута в них не вижу, все сливается…

– Не верти, поломаешь. Игрушку нашел. Ребенок ты еще, Еремин, ей-богу…

– Ну да, – обиделся комсомолец, – ребенок… А кто рыжего срезал?

– Бьешь ты метко, это действительно, но вообще-то… Слушай, товарищ Тюфейкин, что это Петелина с подводой до сих пор нету?

– Приедет, никуда не денется, – пропел милиционер. – Небось струмент собирает. Ему шкуру с жеребца снять – тоже не без выгоды.

– Завтра бы снял, – буркнул товарищ Бахолдин.

– Завтра нельзя, к завтрему волки ее так разделают, что ай-люли!

– Глядит! – крикнул Еремин. – Товарищ Бахолдин! Глядит…

Денис Денисыч давно очнулся, слышал разговор этих людей, хотел отозваться, но так болела голова и так хорошо было лежать на теплой влажной соломе и радостно сознавать, что жив, что даже не ранен серьезно и что впереди – жизнь, работа, тетради с русской повестью о древних днях, таинственных и трагичных…

Но вот он открыл глаза. На него смотрели, ждали, что скажет. И он, кряхтя, приподнялся, близоруко сощурясь, щупал руками солому, искал очки.

– Еремин! – скомандовал товарищ Бахолдин. – Очки!

– Вот спасибо, – сказал Денис Денисыч – И как это вы их заприметили, подобрали. Я, знаете ли, без очков совершенно беспомощный человек.

– Да вы и в очках, видно, не очень-то, – съязвил Бахолдин. – Как это вас занесло в такую компанию?

– Да вот, представьте… – Денис Денисыч протер платком очки, огляделся. – Простите, – сказал виновато, – а портфельчик мои вам не попадался? Плохенький такой, брезентовый…

– Портфельчик… – не то сочувственно, не то с усмешкой вздохнул товарищ Бахолдин – Вас под горячую руку очень просто ухлопать могли бы, а вы – «портфельчик»…

– А что, разве… – У Легени озноб прошел по спине. – Разве кто… кого-нибудь?..