Кузен Понс - Оноре Бальзак

— Он подослал вас, чтобы высмотреть мои вещицы! — сказал старый коллекционер с недоверием и горечью.

Больные печенью почти всегда испытывают чувство внезапной неприязни; они срывают свое дурное настроение либо на каком-нибудь предмете, либо на человеке. Так и Понс вообразил, будто все зарятся на его сокровище, он вбил себе в голову, что необходимо зорко за ним следить, и потому время от времени посылал Шмуке поглядеть, не прокрался ли кто в его святая святых.

— Коллекция у вас недурная, — слукавил Ремонанк, — она может понравиться маклакам; я, правда, не разбираюсь в редкостных вещах, но вы, сударь, слывете великим знатоком, и хоть я по этой части не дока, но у вас куплю все, что угодно, с закрытыми глазами... Если вам, сударь, деньги понадобятся, — ведь на эти проклятые болезни уйма денег идет... вот моя сестра, когда к ней горячка пристала, за десять дней тридцать су на лекарство ухлопала, а все равно и так бы поправилась... врачи — жулики, они пользуются нашим положением...

— Прощайте, сударь, благодарю вас, — ответил Понс торговцу, не спуская с него тревожного взгляда.

— Я его провожу, а то, чего доброго, еще что стащит, — шепнула тетка Сибо больному.

— Да, да, — ответил он, с благодарностью взглянув на привратницу.

Тетка Сибо прикрыла дверь спальни, что снова пробудило в больном недоверие. Магус стоял все в той же позе перед четырьмя картинами. Такое неподвижное созерцание, такой восторг понятны тем, чье сердце открыто чувству прекрасного, тому неизреченному чувству, которое вызывают совершенные произведения искусства; эти люди могут часами простаивать в музее перед «Джиокондой» Леонардо да Винчи, перед «Антиопой» Корреджо — шедевром этого мастера, перед «Красавицей» Тициана, «Святым семейством» Андреа дель Сарто, «Детьми, окруженными цветами» Доминикино, перед картиной Рафаэля, сделанной гризайлью, и перед портретом старика, тоже кисти Рафаэля, — перед самыми могучими произведениями искусства.

— Уходите живее, только, чур, не шуметь! — приказала тетка Сибо.

Еврей стал медленно пятиться к дверям, не спуская глаз с картин, словно любовник, расстающийся с возлюбленной. Когда он очутился на площадке, тетка Сибо, которую его восторг навел на некоторые мысли, хлопнула старика антиквара по костлявому плечу.

— Идет, четыре тысячи с картины? А нет, как хотите...

— Уж очень я беден! — вздохнул Магус. — Картины я хочу приобрести из любви к искусству, исключительно из любви к искусству, красавица!

— Для такого сухаря, как ты, золотце мое, такая любовь самое подходящее дело! — сказала тетка Сибо. — Но ежели ты сегодня при Ремонанке не пообещаешь мне шестнадцать тысяч франков, завтра я потребую с тебя двадцать.

— Обещаю шестнадцать, — ответил еврей, испуганный ее жадностью.

— А чем такой нехристь побожиться может? — спросила она у Ремонанка.

— Ручаюсь вам за него, как за себя, — ответил торговец. — Он человек честный.

— Ну а вы сколько мне дадите, если я устрою, чтобы хозяин и вам продал картины? — спросила привратница.

— Половину с барыша, — быстро ответил Ремонанк.

— Нет, мне лучше сразу дайте определенную сумму. Я не торговка, — возразила тетка Сибо.

— Вы прекрасно разбираетесь в делах, — с улыбкой заметил Элиас Магус. — Из вас вышел бы отличный коммерсант.

— Я уж и то ей предлагаю себя в мужья и в компаньоны, — сказал овернец, сильно, словно молотом, хлопнув тетку Сибо по пышному плечу, — и другого пая, кроме ее красоты, не требую. Дался вам ваш ревнивец Сибо, подумаешь, какое дело иглой ковырять! Ну что для такой красивой женщины муж-привратник, с ним не разбогатеешь. Ваше место в антикварной лавке на бульварах. Занимали бы разговорами покупателей, приманивали бы коллекционеров. Вот загребете здесь побольше, и ну ее к черту, вашу каморку, увидите, как у нас с вами дела пойдут!

— Что сказал! Загребете побольше! — возмутилась тетка Сибо. — Да я здесь булавки не возьму, так и запишите, Ремонанк! Весь околоток знает, что я женщина честная, да!

Глаза тетки Сибо сверкали.

— Ну, ну, успокойтесь! — сказал Элиас Магус. — Это он вам не в обиду сказал, а любя.

— Ах, скольких бы покупателей она привлекла! — воскликнул овернец.

— Будьте справедливы, золотые мои, сами посудите, какое мое здесь положение, — сказала тетка Сибо, сменив гнев на милость. — Вот десять лет, как я из кожи вон лезу, — двум моим старикам угождаю, а от них еще ничего, кроме спасибо, не видела... Спросите у Ремонанка, я подрядилась их кормить и что ни день то двадцать, то тридцать су своих вкладываю, все, что на старость лет припасла, на них ушло; ежели я вру, пусть родительнице моей на том свете ни дна ни покрышки... родителя-то своего я в глаза не видела... Не сойти мне с этого места, не дожить до завтрашнего дня, кофеем подавиться, если я хоть настолечко соврала!.. Я за обоими, как за родными детьми, ходила, теперь один — не сегодня завтра помрет, — так ведь? — и как раз тот, что богаче. И что же бы вы думали, сударь? Двадцать дней подряд твержу ему, что он одной ногой в могиле стоит, потому как доктор Пулен сказал, что он не жилец, а он, старый скряга, о завещании ни слова, будто совсем и не знает меня! Честное слово! Эх, коли сама не возьмешь, нипочем свое же заработанное не получишь, вот ей-богу; на наследников надежда плохая... видали их! Уж отведу душу — брань-то на вороту не виснет, — скажу что все люди сволочи!

— Это правда, — мрачно поддакнул Элиас Магус, — из всех людей, пожалуй, мы еще самые честные, — прибавил он, переглянувшись с Ремонанком.

— Да что уж это вы... разве я о вас? — подхватила тетка Сибо. — О присутствующих не говорять, как сказал тот старый актер. Вот ей-богу, они оба мне уж около трех тысяч задолжали, все мои крохи на лекарства да на все прочее пошли, а они, может статься, и не вернут!.. И далась мне, старой дуре, эта честность. Стесняюсь им о деньгах напомнить. Вы, сударь, человек деловой, как вы мне посоветуете, — может быть, обратиться к адвокату?

— Зачем к адвокату, вы сами умнее всякого адвоката, — воскликнул Ремонанк.

Тут в столовой раздался грохот, словно тяжелое тело рухнуло на пол.

— Господи боже мой! — крикнула тетка Сибо. — Что случилось? Уж не шлепнулся ли мой хозяин с кровати да на пол!..

Она подтолкнула к выходу обоих своих сообщников и те быстро сбежали со ступенек; затем вернулась обратно и бросилась в столовую, где ее взорам предстал Понс, лежащий в ночной рубахе, без чувств, на полу. Она схватила старого холостяка в охапку и легко, словно перышко, отнесла на кровать. Уложив умирающего, она поднесла ему к носу жженые перья, смочила виски одеколоном, привела его в чувство. Потом, когда сознание вернулось к нему и он открыл глаза, тетка Сибо подбоченилась и начала:

— Босиком, в одной сорочке! Этак вы себя до смерти доведете! Почему вы мне не верите?.. Коли так, прощайте, сударь. Вот она награда за десятилетнюю службу. А я-то, я-то свои деньги на вас трачу, последние гроши ухлопала, а все жалеючи бедняжку господина Шмуке, ведь он, как ребенок, зайдет куда-нибудь в уголок и плачеть... Это за десятилетнюю-то службу и такая награда. Вы и сейчас за мной подсматривали!.. Вот бог вас и наказал... и поделом! Я-то вас, сил не жалеючи, на руках несу, можеть на всю жизнь калекой останусь... Ах ты, господи боже мой! И дверь запереть позабыла!..

— С кем вы говорили?

— Что вам еще в голову взбрело? — воскликнула тетка Сибо. — Что я вам крепостная, что ли? Уж не должна ли я обо всем вам докладываться? Так и знайте, мне это надоело, брошу все как есть! Берите себе сиделку!

Испугавшись такой угрозы, Понс, сам того не подозревая, дал в руки тетке Сибо опасное оружие — теперь она знала, что может угрожать ему этим дамокловым мечом.

— Это все моя болезнь виновата! — жалобно промямлил он.

— Ладно уж! — буркнула тетка Сибо.

И ушла, оставив смущенного Понса во власти раскаяния, умиленного крикливой преданностью своей сиделки, винящего во всем себя одного и даже не подозревающего, какие тяжелые последствия могло иметь для такого больного, как он, падение на пол.

На лестнице тетка Сибо встретила Шмуке, шедшего домой.

— Скорей, сударь... у нас не все ладно. Господин Понс с ума сходит!.. Понимаете, вскочил голый с постели, побежал за мной... и растянулся во всю длину... А спросите его, в чем дело, — и сам не знает... Ему плохо. И ничем я такого буйства не вызвала, разве что разволновала его разговорами о любовных проделках в молодые годы... Кто этих мужчин поймет? Старики, а туда же... Не надо мне было перед ним своими руками хвастаться, у него глаза так и загорелись, одно слово — брулианты...

Шмуке слушал тетку Сибо так, словно она говорила по-китайски.

— Я с ним надорвалась, теперь, можеть, на всю жизнь калекой останусь! — И тетка Сибо, почувствовав, что у нее немного ноет поясница, сразу сообразила, какую можно извлечь из этого выгоду, и так разохалась, словно у нее и вправду отнялись ноги. — Такая я дура! Увидела его на полу, схватила в охапку, как ребенка, и отнесла на кровать... да! А теперь чувствую, что надорвалась. Плохо мне! Пойду домой, а вы посидите с больным. Мужа я пошлю за господином Пуленом, пусть меня посмотрит. Лучше умереть, чем на всю жизнь калекой остаться...