Птица у твоего окна - Гребёнкин Александр Тарасович

Вышла она раздраженная, бросив трешку на сидение. Машина рванула, и она осталась одна, как ей казалось – одинокая, беззащитная и никому не нужная.

***

Мальвина сидела на кровати и трясла ручные часы.

– Вот черт, – ругалась она. – А ведь ходили! Что же делать?

Сергей отложил купленный Мальвиной журнал.

– Дай мне, – протянул он руку и начал прикладывать часы к уху, трясти, а затем – сильно ударил о ладонь.

Часы застучали мелко, дробно, забегала тоненькая секундная стрелка.

– Ура! – закричала Мальвина. – Пошли! Это тебе, Серенький, подарок, дарю.

Она поцеловала его. Он все еще не верил.

– Неужели? Мне? Какая роскошь! У меня ведь до сих пор часов нет, отец подарил старые, да они еле идут.

– Это тебе за любовь и за труды. Нравятся?

– Конечно, – он крепко поцеловал ее. – Теперь я буду на свидания к тебе прибегать вовремя.

– Надеюсь.

Мальвина встала и, потянувшись руками, закинула их за голову, дав простор груди.

– Серенький, сегодня чемоданчик.

– Я помню.

– Так неохота работу отвозить.

– Да что там за работа? – спросил Сергей, все еще любуясь часами, застегивая ременную пряжку.

– Да что-то мамино. Ты же знаешь, я не интересуюсь, а ей некогда.

Мальвина ждала вопросов, но Сергей любовался часами на руке. Они имели великолепный зеленый циферблат, золотые, сверкающие искрами римские цифры, серебряные стрелочки и одна – тоненькая красная, секундная. В окошечке стояло число. Это было здорово!

Он быстро оделся и взял привычно оттягивающий руку «дипломат».

Мальвина провела его до двери и долго целовала. На этот раз ехать надо было далеко. Сергей вышел на заснеженный двор. Ехать вовсе не хотелось, но воспоминание о вознаграждении укрепили его, и он зашагал к трамвайной остановке.

Глава 9. Таня. «Распахнутое окно»

Как безумный вихрь летели дни, приносящие лишь грустные вести. Таня, загруженная до предела в школе, беспокоилась и о судьбе Антона, еженедельно расспрашивая об этом у Володи. Володя был печален и опустошен.

При обыске на квартире Антона были найдены какие-то запрещенные журналы и книги, а также его собственные статьи, которые квалифицировались, как антисоветские. Нелепые обвинения в незаконной торговле и наживе, в сопротивлении органам правопорядка при исполнении служебных обязанностей, довершали дело.

Капитан Никаноров, через которого ребята узнавали многое, в отчаянии разводил руками и как-то с горечью сказал:

– Пора уходить… Честно работать и не протестовать против беспредела уже невозможно. Уйду, буду внучку воспитывать. … А что касается вашего товарища, то ему могут навесить все что угодно! Если попал в эту мельницу, то не выберешься. Но, как мне кажется, слишком далеко его не упрячут, а будет работать хорошо – может быть освободят досрочно.

Тане с Антоном так и не довелось больше увидеться. Володя рассказывал, что ни смотря, ни на что, Антон не терял присутствия духа.

Вскоре его уже не стало в городе. Позже Володя получит от него первое письмо. Антон будет работать на заводе какого-то неизвестного профиля. Обстановка тяжелая, но он постепенно обвыкся. Работа как работа, человек ко всему привыкает. Друзьям категорически запретил приезжать. Тане желал получше закончить школу, поступить в вуз, побольше читать, расширять кругозор, пополнять интеллектуальный запас.

Это немного суровое письмо чуть отрезвит Таню. Она сохранит его между страницами одной из книг.

Но все это произойдет гораздо позже.

После погрома выставки многие художники ушли в «подполье», стали работать, как говорится – «в стол». Таня временами приходила к Володе, приносила еду для Царя. Пес горячо тосковал за хозяином, скулил, положив морду на передние лапы, отказывался есть. Только лаской, добрыми словами, чутким отношением, Володя, Таня и Ира вывели его из глубокой печали и грусти.

Совместные переживания и интересы сблизили Иру и Володю. Они решили пожениться. Но сначала решили уехать из города.

Володя говорил Тане:

– После Антона меня уже ничего не связывает с этим городом, а после известных событий мне даже неприятно здесь оставаться. Я ведь родом из Ленинграда. Мать давно зовет меня к себе. Обещала переехать к сестре, а нам оставить свою квартиру. Машину я надеюсь продать, и уедем, там все же лучше, чем здесь снимать углы. Да и с творчеством в Питере все же посвободнее. Есть благодатная почва – старинные здания, набережные Невы, белые ночи. … Потом хочу съездить в Карелию, где где-то творил свои первые картины Рерих… Чудесные закаты, озябшие поля, мшаники, голые камни, изобилие ярких звезд, голубые печальные озера, в общем, суровая северная природа. Эх, да что там говорить, красота! Посмотреть надо!

***

Таня помогала нести на вокзал вещи. На перроне было морозно. Медный колокол, сохранившийся с незапамятных времен, был начищен каким-то любителем старины и блистал на холодном солнце. Люди в перчатках и длинных пальто заносили вещи. Кричали, предлагая свои услуги подозрительные, убого одетые носильщики. Из многочисленных ртов клубился пар, звонким эхом проносились, разрушая прозрачный ломкий воздух, удаляясь об углы зданий, объявления по радио. Мерно стучали вагоны приезжающих и отъезжающих поездов, шипели и свистели тепловозы, слышны были возгласы провожающих или встречающих людей.

Когда в этой вокзальной суете в нужный вагон вещи были занесены, они стали прощаться.

Володя потирал мерзнущие руки, а Ирина поправляла намордник Царю, который смирно и грустно сидел рядом, и только струйка пара вырывалась у него изо рта.

Володя пожал Танину руку:

– Прощай, Танюшка. Не отчаивайся, никогда не бери в голову ничего дурного и не держи эту гадость в себе. Это все лишнее! Больше радуйся, лечи свой собственный дух! Я жалею, что из-за нас ты, оказалась, втянута в эту кутерьму.

– Да что вы, – отвечала Таня. – Какой жизнью я жила раньше! А вы, с Антоном, разворошили мою жизнь, дали какой-то толчок. … Этого я не забуду!

– Большое спасибо и тебе за сочувствие и помощь. Я буду писать Антону, а если он пришлет письмо, то я потом тебе перешлю или напишу сам.

– Удачи тебе в жизни, Танюша, – сказала Ирина и поцеловала ее.

– Не забывайте про Царя, заботьтесь о нем, – кричала Таня уже вслед медленно уходящему поезду.

Володя и Ира усиленно махали ей руками за окном.

Таня сначала шла за поездом, а потом остановилась. Мимо проносились другие вагоны, и, вскоре, поезд скрылся за поворотом, оставляя за собой легкое облачко.

Провожающие разошлись, и Таня осталась на перроне одна. Под огромными часами человек в оранжевой униформе подметал тротуар.

Тане было грустно и холодно. Натянув перчатки, она прошлась по перрону. Лужи блестели плотным льдом, одиноко лежали брошенные растоптанные цветы.

Таня пошла в здание вокзала.

Она здесь была крайне редко, быть может даже второй раз в жизни. Внутри здание было заполнено людьми. В желтоватых высоких сводах, среди огромных узорчатых окон, стеной стоял густой смрадный воздух. Обилие коричневых кресел не спасало, многие из них были сломаны, изрезаны ножами, вытерты локтями. Жухлые стены отшлифованы спинами людей, пол загрязнен тысячами ног.

Зал представлял собой страшное человеческое царство хаоса. Здесь жило и постоянно ждало множество людей, располагавшееся чаще всего на стульях и рядом с ними, а в углах – просто на полу, окруженные многочисленными вещами. Пирамиды чемоданов, узлов, мешков, перевязанных сумок, сеток, пакетов, колясок, загромождали проходы. Люди жались к вещам, недоверчиво, с томительной обреченностью и ожиданием, глядя друг на друга. Кое-кто дремал или читал, иные непрестанно ели, собирая в газеты кости, яичную скорлупу, обрезки хлеба, огрызки яблок, оставляя под сиденьями бутылки, тут же подбираемые подозрительными, страшными с виду, оборванными личностями. Более всего Таню поразили калеки-нищие. Протягивая сморщенные, скрюченные руки, они просили милостыню, кое – как передвигаясь на тележках, где виднелись обрубки ног…