Стать человеком - Андраш Беркеши

Эндре, видимо, озяб, так как подошел к комоду и достал из нижнего ящика свитер. Надев его, он сел на прежнее место.

— Я бы мог перечислить события, которые оказали на меня большое влияние. Они крепко врезались мне в память, и каждый раз, когда я вспоминаю о них, меня мороз дерет по коже.

— Было бы неплохо, если бы ты рассказал мне о некоторых. Меня это очень интересует, поскольку я считаю себя человеком честным.

Эндре встал, в течение нескольких секунд пристально смотрел на отца, а затем подошел к письменному столу и вынул из ящика толстую тетрадку.

— Понимаешь, меня часто охватывало беспокойство, я чувствовал внутреннюю потребность поговорить с кем-нибудь, — начал объяснять он отцу, — но рядом, к сожалению, не было человека, с кем бы я мог поделиться своими сомнениями. Однажды, не помню где, я прочел, что писатель обретает душевное спокойствие в том случае, если сумеет вырвать из себя свои сомнения. Там так и было написано. Я же ужасно мучился, вырвать из себя сомнения было необходимо, и тогда я написал вот это. Если есть желание, прочти мои заметки. Я писал их как раз тогда, когда меня одолевали сомнения...

Варьяш взял в руки толстую тетрадку в ледериновом переплете, полистал ее и невольно вспомнил об умершей жене — она писала точно таким же бисерным почерком.

— Принеси мои очки, — попросил Геза сына, но Эндре не двинулся с места:

— Мне бы не хотелось, чтобы ты читал это здесь. Возьми с собой. Когда прочтешь, тогда поговорим, если, конечно, захочешь...

Варьяш удалился в свою комнату. Там он достал из шкафа бутылку коньяка и рюмку, устроился поудобнее в кресле, стоявшем в углу, включил торшер и принялся читать.

«Вот уже несколько дней за окнами слышна стрельба. Мне очень страшно, но все равно хочется выйти на улицу и посмотреть, что же там происходит, да мама не разрешает. Лишь по вечерам, когда совсем стемнеет, я выхожу в сад. Мама заметно нервничает: даже когда она улыбается,-глаза у нее нисколечко не теплеют, остаются холодными, а если и светятся, то каким-то приглушенным светом. Жоку стрельба на улицах не интересует, она рада, что теперь не нужно ходить в школу. Целыми днями сидит в своей комнате и что-то рисует — то карандашами, то красками, а когда рисование ей надоедает, она играет, как маленькая, со своим плюшевым медвежонком. По вечерам она через каждые пять минут пристает к маме с одним и тем же вопросом:

— А где папа? Почему он не идет домой?..

— Жока, да перестань ты наконец! — обрывает ее мама. — У папы, дела, но скоро он придет домой, — говорит она, подходит к окошку и выглядывает.

Сегодня вечером мама опять нервничала. Я потихоньку подкрался к ней и обнял за талию, как это обычно делает отец, когда в хорошем настроении. Мама положила ладонь мне на голову, погладила по волосам и улыбнулась ласково:

— Не бойся, нас охраняют.

— Можно мне ненадолго выйти в сад? — попросил я. — Сегодня мы еще не ходили на улицу.

Жока, услышав о моей просьбе, забросила в угол своего медвежонка и подбежала ко мне:

— Я тоже хочу гулять. Возьми меня с собой!

— Ну, быстро собирайтесь! — смилостивилась мама. — Так и быть, погуляем немножко. Только всем надеть плащи и повязать шарфы.

Погода была скверная: все небо затянули свинцовые тучи, моросил мелкий дождик. Тучи плыли по небу так низко, что даже вершины горы Яношхедь не было видно.

Мы шли по дорожке, огибая лужи. Мокрая галька скрипела под нашими башмаками. Где-то вдалеке, возможно в центре города, стреляли. По вздрагиванию моей руки мама почувствовала, что мне страшно, и, чтобы хоть немного успокоить, крепко сжала мою руку. Я и правда боялся, но не за себя, а за папу, так как соседи, изредка заходившие к нам по возвращении из города, рассказывали всякие жуткие истории. Мы обошли вокруг дома. Жока то и дело наступала в лужи, обдавая нас водой, и маме не раз приходилось призывать ее к порядку.

Когда мы вернулись после гулянья, то первым делом заперли двери. Только теперь я начал понимать, что, собственно, происходит, и стал бояться еще больше.

Зазвонил телефон — громко и требовательно. Мама услышала звонок и поспешила снять трубку. А я снял другую трубку, отводную, — ее установили из-за тетушки Юли, потому что она плохо слышала и часто не могла разобрать, кто звонит и о чем опрашивает. Тогда кто-нибудь из домашних, кто оказывался в этот момент в комнате, снимал отводную трубку.

Звонила какая-то женщина. Она попросила не класть трубку, так как с нами будет говорить Париж. Я видел, как задрожала мамина рука при этих словах.

— Сейчас тетушка Ольга будет говорить, — объяснила она мне.

И действительно, через несколько секунд к телефону подошла тетушка Ольга.

— Пири? — спросил ее далекий голос на другом конце провода.

— Да, это я. Ты хорошо меня слышишь? Что случилось?

— Это я хочу спросить, что у вас случилось. Я уже целый час пытаюсь дозвониться до вас.

— Телефон зазвонил только сейчас, и я сразу же подошла.

— Ну, рассказывай, что творится у вас в Пеште.

— Пока все мы живы и здоровы. Очень мило с твоей стороны, что ты позвонила.

— Не говори только, что у вас все нормально и ничего не происходит. У нас по радио передали, что в Будапеште уже убито несколько тысяч человек.

— Может быть, но я об этом ничего не знаю. Здесь, у нас в доме, никого не убили. Геза заседает в парламенте.

— А что с детьми?

— Все здоровы. Эндре стоит рядом со мной и слушает наш разговор.

— Слушай меня внимательно. Мы ходили в министерство иностранных дел и просили...

— В какое министерство?

— Во французское, разумеется. Я все уладила. Они передали в свое посольство в Будапеште, чтобы всем вам выдали выездные визы. Немедленно собирайся и вместе с детьми иди в посольство.

Мама надолго замолчала.

— Что случилось? Почему ты молчишь?..

— А что мне говорить? Без Гезы я ничего предпринимать не стану.

— Речь идет о детях, неужели ты не понимаешь?

— Понимаю, но...

— Никаких «но»! Мы очень беспокоимся за вас... Подожди, Пьер тоже хочет поговорить с тобой. Пьер, ну подойди же наконец к телефону...

Дядюшка Пьер, видимо, подошел к телефону, но его голоса мы так и не услышали — неожиданно прервалась связь. Мама еще несколько минут держала трубку около уха, а потом положила ее на рычаг. Глаза ее наполнились слезами, губы мелко задрожали, но она вое же взяла себя в руки и не разрыдалась.

— Если ты будешь любить Жоку, как тетушка Ольга меня, я буду очень счастлива!

Мама обняла меня и сестру, устремив взгляд куда-то вдаль, туда, где за окнами бесновался ураганный ветер, сотрясая ставни. Мы еще теснее прижались к маме.

— Дети, любите друг друга, — зашептала она, — всегда любите друг друга.

По маминому лицу потекли слезы. Жо увидела их и тоже расплакалась. Мне стало очень жаль маму...

Отец приехал на рассвете. Я спал так чутко, что, как бы осторожно он ни открывал дверь, сразу же просыпался. Проснулся я и на этот раз. Быстро вскочил и с такой скоростью помчался в гостиную, что опрокинул стул, но даже не оглянулся: меня интересовал только отец, которого я не видел целых четыре дня. Я не сразу заметил, что он очень устал, бросился ему на шею, начал обнимать, целовать. И уже потом увидел, что лицо у него заросло густой щетиной, под глазами образовались отечные мешки, сорочка помятая и грязная. Казалось, он постарел на несколько лет.

Когда в комнату вошла мама, они обнялись и держали друг друга в объятиях дольше обычного. Мне было очень приятно, что отец так любит маму.

— Я сейчас приготовлю ванну, — сказала она и быстро вышла из комнаты.

Отец поставил на стол бутылку черешневой палинки, вынул из серванта рюмку и залпом выпил одну за другой. Затем он прошел в кабинет, куда вслед за ним словно тень проскользнул и я. Мне очень хотелось, чтобы он поговорил со мной.

— Завтра, сынок, завтра поговорим, — сказал отец. — Сейчас я чертовски устал и хочу спать. Иди ложись и ты.

— Я посижу тут, около тебя...

Отец сел, закурил и обнял меня. Тем временем вернулась мама.

— Сыночек, — обратилась она ко мне, — иди спать. Скоро утро.

— Я не хочу спать.

— Ладно, пусть остается, — согласился отец и, прижавшись к моему лицу, исколол мне всю щеку своим заросшим подбородком.

— Я разговаривала с Ольгой, — сообщила мама и начала пересказывать папе суть разговора.

Отец не перебивал ее, ласково гладил меня по голове и курил, выпуская дым в сторону, чтобы он не попадал-на меня.

— Заботливость твоей сестрицы прямо-таки трогательна, — ехидно заметил он, — иначе не скажешь. Вон до чего додумалась мадам Ольга! Выходит, что я скверный человек, а? Возьму да и сбегу в Париж, как это сделала в свое время она со своим папенькой.

Мама стала защищать тетушку Ольгу, но это еще больше разозлило отца. Оттолкнув меня, он вскочил и закричал:

— Неужели ты не понимаешь, что она предлагает? Неужели даже этого не способна сообразить?!