Тайная вечеря - Павел Хюлле

— Сеяли cannabis? — удивился Инженер.

— Угум. — Семашко, раскрошив во рту ромбик, проглотил горьковато-сладкую массу. — В Библии коноплю называют благовонным тростником. По-бретонски — kanas. По-кельтски — canaib. По-шведски — hampaj. По-литовски — kanapes. И все это от греческого kannabis. В Евангелии Василида распинают не Христа, а Симона Киринеянина, которому ученики перед тем дали выпить отвару этого зелья. Чтобы меньше страдал. Ну и чтобы не рассказал правды.

— Какой пгавды?

— О том, что его подставили римлянам и синедриону вместо Иисуса.

— Ну и что?

— Ничего. Там написано совсем не так, как в признаваемых церковью текстах.

— А что там написано?

— Что Иисус поучал в Галилее семьдесят семь лет, пока не умерли все его ученики. Тогда на горе Хермон он превратился в сияющий шар и исчез.

— Сияющий шаг, говогишь?

— А что в этом особенного? Масса и энергия, превращенные в свет. Впрочем, если б ты побывал на Хермоне, сам бы понял.

— Что именно?

— Водопады, — мечтательно произнес Семашко, — истоки Иордана, луга — сущая арфа трав! Кедры! А выше — снега! Даже в самую сильную жару! А внизу, под ногами, сплошь пастбища и только дальше — пустыня. Можешь себе это представить? Я был там в группе паломников и знаю, что говорю.

— С Бегдо? — усмехнулся Инженер.

— Какая разница? — Семашко открыл свою коробочку, отломил еще один ромбик, сунул в рот. — С Бердо, не с Бердо. Главное, я все это видел. И скажу тебе, циник, что Иисус там везде побывал. Это чувствуется. Только принимали его не за того, кем он был.

— Ух ты, чегт, ну и открытие! — Инженер заказал очередную порцию джина с тоником. — И кем же, по твоему мнению, был этот плотник из Назагета? Скажи, будь любезен…

— Как — кем? Одним из архонтов![80] Уж конечно, не человеком! Лучшие представители высших миров слишком чисты, чтобы обладать плотью. Тело видимо. Осязаемо. Имеет массу и, соответственно, вес. А Иисус?

— Вот именно, Иисус.

— Он ходил по воде и этим страшно напугал учеников — пришлось их успокаивать. У Луки они его узнаю́т, уже после мнимой смерти, но вот тут-то он, будто призрак, исчезает. Что их еще больше пугает. Но это все чепуха, показуха. Главное произошло на горе Фавор. Там я тоже побывал.

— Чегт, гешительно ничего не помню! Он что, опять пгопал с глаз долой? Сам посуди: газве это сложный тгюк? Дешевка! Цигк!

Но Семашко не сдавался. И процитировал фразу из Библии, которую Инженер, как ни странно, выслушал не перебивая.

— Блистающие одежды, — недоверчиво повторил он. — Говогишь: «Одежды Его сделались блистающими, весьма белыми, как снег, как на земле белильщик не может выбелить»?

— Да, да, сияние было такое, что ученики диву дались. Просто остолбенели. Если долго смотреть на такой свет, ослепнешь. Ты можешь себе вообразить, чтобы обыкновенный человек ни с того ни с сего вспыхнул как лампа в тысячу ватт? Он наверняка был архонт. Один из семи властелинов планет. Сын Высочайшего Света, Вселенской Матери.

Последнюю информацию Инженер выслушал со своей характерной иронической гримасой. Где-то в дальнем закутке так называемой осмысленной памяти при слове «архонт» всплыл образ старцев, заседающих в афинском правительстве. Но то был всего лишь слабый проблеск, сродни воспоминанию о почтовой марке с видом руин Акрополя, которую он — кажется, в третьем классе — почему-то обменял на изображение канцлера Третьего рейха, Адика. На всякий случай он не стал углубляться в этот сюжет, а спросил о том, что его действительно заинтересовало.

— Конопля, говогишь. У вас в дегевне? И что вы делали? Сеяли, собигали, покугивали? Жевали? Пгямо тебе нагкотгафик из Афганистана! А может, ты родом из Меделина[81], а не с этой долбаной Укгаины?

И захихикал, очень довольный собственным остроумием. Инженера нельзя было обвинить в политической некорректности: в его устах эпитет «долбаный» был комплиментом, хотя еще одобрительнее прозвучал бы «заебистый». Семашко вздохнул и начал лекцию.

— Цивилизация наша давно уже сбилась с пути. С тех пор как стали отдавать предпочтение алкоголю, человечество покатилось вниз. Конопля была распространена повсеместно. Знаешь почему? Потому что самосейка и сама себя опыляет. Помогает ей в этом клоп Pyrrhocoris apterus: он разносит семена. Но я не о том хотел тебе рассказать. У нас, на севере, вплоть до XIX века выращивали так называемую раннюю, северную коноплю. Кустики хилые, не выше пятидесяти сантиметров. Мало ответвлений, плоды мелкие и очень короткий период вегетации — от силы девяносто дней. Если лето дождливое, позднее, иногда и собирать нечего. Другое дело — обыкновенная конопля, ботаники когда-то называли ее русской. У нее вегетационный период гораздо длиннее, и семян она дает намного больше. Понимаешь? Однако и ее не сравнить с кавказской или индийской. Вот эта — силища! Так вот, с тех пор, как власть захватили производители спиртного, про cannabis забыли. Чтобы иметь на что выпить, надо было работать. А чтобы работалось — лучше пить. Почему индейцам в Перу запретили жевать и разводить коку? По тем же причинам, по каким вытеснили популярную некогда коноплю. Алкоголь — как и деньги — стал истинным владыкой Европы. В миллионах пабов и кабаков — вроде этого — можно одурманиться гадким пойлом, ибо на этом держится экономика целых государств. Концерны и картели! Сухой закон? Так его же ввели ради обновления американской экономики! Станешь отрицать? Пиво, — Семашко с отвращением скривил губы, — основа немецкого национального единства! Что, я не прав? Наши древние обряды, молитвы, обычаи были связаны с коноплей, а не с алкоголем!

— А вино? — Инженер краем глаза заметил, что в кафе входит Антоний Юлиан Бердо. — Что скажешь? Уж Диониса-то не капиталисты пгидумали!

— Конечно нет, — Семашко был готов к такому вопросу. — Но конопля оставалась неотъемлемой принадлежностью народного быта. А вот когда с развитием промышленности народ ринулся в города за хлебом, тип цивилизации окончательно изменился. Послушать хотя бы тебя! Махани сто грамм и уебывай! Верно? Ты ведь так говоришь? А конопля? Она же всегда была связана с обрядами. С песнями шаманов. Со знахарями и заклинателями. С ростом и убыванием луны. С женственностью. Триумф алкоголя означал окончательный отказ от Великой Матери. Победу бородатого сатрапа, которого сонмы идиотов приняли за бога, потому что так им было удобнее.

— Кгуто ты завегнул. — Не вняв пылким речам Семашко, Инженер отхлебнул джина с тоником. — Мне нгавится. Ну а то, что ты жуешь, — вгяд ли это конопля?

— Ах, это маджун! — Семашко улыбнулся. — Древнее изобретение. Сладкий хлебец. Конфетка с гашишем. Известен был в Исфагане тысячу лет назад! А то и раньше. Якобы Александр Македонский добавлял его к вину.

— И потому кончил так, как кончил, — Инженеру уже явно наскучила лекция Семашко. — В общем, это такой же спид, как экстази или любое дгугое говно. Химия, вот и все. Ты пгавда вегишь во все эти бгедни? Небось, колешься? А под кайфом несешь ахинею. Великая Мать? Женственность? Луна? Что еще?

Семашко не обиделся. Он лишь почувствовал — как апостол Павел в Ефесе, — что говорит с человеком, который не в состоянии его понять.

— Пойду отолью, — объявил Инженер, — а ты полюбуйся на нашего главного педгилу. Он тоже удостоился пгиглашения!

Только сейчас Семашко заметил Бердо, который в одиночестве сидел в другом конце зада. И понял, почему с такой язвительностью Инженер произнес последнюю фразу: его-то Матеуш не пригласил на фотосессию. Поэтому, вставая из-за столика и направляясь к Бердо, Семашко ощутил некоторое удовлетворение: по крайней мере, в театре не будут поминутно раздаваться громогласные «кугва» и «заебись»! Именно это он и хотел сообщить Бердо, но тот, улыбаясь и тепло пожимая Семашко руку, немедленно закидал его вопросами:

— Что слышно в Академии? Выставки у тебя были? А как дети? Как жена?

Семашко отчитался — коротко и деловито. По-видимому, специально, чтобы в конце поподробнее рассказать о любимой младшей дочери, которая накануне собственной свадьбы все бросила и ушла в послушницы.

— Тереса в монастырь… — Бердо не скрывал удивления. — Самая красивая из твоих девочек с обритой головой поет псалмы… Что ей взбрендило? В наше-то время?

Семашко пожал плечами.

— Именно в наше время. Возможно, она одна поняла, что такое дар свободы.

— В монастыре! — Бердо рассмеялся. — Быть того не может.

— Максимум приобретений и впечатлений в самые короткие сроки и за минимальную плату, — Семашко подчеркивал каждое слово, постукивая по столику коробочкой от сигарет «Окасса Заротто». — Так вы сейчас понимаете свободу! Для вас реклама, скидки и распродажа — Отец, Сын и Святой Дух разом! И никто не замечает, что человек, которого подталкивает, поторапливает, завлекает, понукает, наконец, принуждает свора продавцов, начинает все быстрее и быстрее бегать, как слепая лошадь по кругу, пока дух вон не выйдет. То есть пока он не перестанет быть потребителем. Тереска там может рисовать, играть на скрипке и возиться в саду!!! Кто в наше время позволил бы ей такую роскошь? Муж? Любовник? Дети? Босс в фирме? Пенсионный фонд? Ипотека? Да ни в жизни! — Семашко, будто пророк, поднял вверх палец. — У нее, конечно, есть обязанности, но она избавлена от гонки, которую принято называть свободой. Община Свободных Сестер имени Хильдегарды Бингенской[82] создана именно с этой целью — дать возможность женщинам, которых не устраивает ни одна из предлагаемых современным обществом форм жизни, следовать примеру их покровительницы. Да, да! — Семашко говорил с такой гордостью, будто сам это придумал. — Развивать и совершенствовать дарованные Богом таланты. Именно в области искусства и естествознания.