Пригоршня праха - Ивлин Во

Доктор Мессингер вернулся на борт последним катером. Он встретил знакомого в городе. Ему в высшей степени не нравилась растущая дружба Тони и Терезы, и он в качестве предостережения рассказал Тони, как его друга пырнули ножом где-то на задворках Смирны; вот, мол, что ждет тех, кто путается с женщинами.

На островах налаженная жизнь корабля расстроилась. На смену одним пассажирам пришли другие; черный архидиакон удалился, пожав руки всем пассажирам; в последнее утро его жена обошла всех с кружкой, призывая жертвовать на ремонт органа. Капитан так ни разу и не появился в столовой. Даже первый приятель Тони прекратил переодеваться к обеду; в каютах было невыносимо душно: их весь день держали закрытыми.

На Барбадосе Тони и Тереза снова купались, потом объехали остров, посещая похожие на замки церкви. Обедали они в загородном отеле высоко над морем и ели летающую рыбу.

— Вы должны обязательно прийти ко мне домой и отведать настоящей креольской кухни, — сказала Тереза. — У нас готовят много старинных плантаторских блюд. Вы должны познакомиться с мамой и папой.

С террасы отеля были видны огни их корабля; по ярко освещенным палубам шныряли крохотные фигурки, светился двойной ряд иллюминаторов.

— Послезавтра мы будем в Тринидаде, — сказал Тони. Они поговорили об экспедиции, и Тереза сказала, что она наверняка будет очень опасной.

— Мне совсем не нравится ваш доктор Мессингер, — сказала она. — Ну ни чуточки.

— А вам придется выбирать мужа.

— Да. Их всего семь. Мне нравился один, его зовут Оноре, но я ведь его целых два года не видела. Он учился на инженера. И еще один есть. Его зовут Мендоза, он очень богатый, но он не настоящий тринидадец. Его дед приехал с Доминики, и у нас говорили, что в нем есть цветная кровь. Скорее всего я выйду за Оноре. Мама всегда упоминала о нем в письмах, и он посылал мне разные подарки к рождеству и к именинам. Довольно глупые, потому что в Порт-оф-Сиейне нет хороших магазинов.

Позже она сказала:

— Вы ведь будете возвращаться через Тринидад, правда? Так что я вас еще увижу. Вы долго пробудете в лесах?

— А вы, наверное, к тому времени уже выйдете замуж.

— Тони, а почему вы так и не женились?

— Но я женат.

— Женат?

— Да.

— Вы дразнитесь.

— Да нет, правда же. Во всяком случае, был женат.

— А.

— Вы удивлены?

— Да нет. Просто мне почему-то казалось, что вы не женаты. А где она?

— В Англии. Мы поссорились.

— А… Сколько сейчас времени?

— Еще рано.

— Пора возвращаться.

— Вы действительно хотите вернуться?

— Да, пожалуйста. Мы прекрасно провели день.

— Вы это сказали так, словно прощаетесь.

— Разве? Да нет.

Чернокожий шофер домчал их до города. Потом они сидели в гребной шлюпке и, медленно покачиваясь, плыли к пароходу.

Днем в припадке веселости они купили вместе чучело рыбы. Тереза вспомнила, что забыла его в отеле.

— Это неважно, — сказала она.

За Барбадосом голубые воды кончились. Около Тринидада море стало мутным и бесцветным. Ориноко нес с материка взбаламученную грязь Тереза паковала вещи и весь день не выходила из каюты.

Назавтра она наспех попрощалась с Тони. Отец выехал ей навстречу на посыльном судне. Он был жилистый и загорелый, с длинными седыми усами, в панаме, элегантном шелковом костюме и с манилой в зубах — вылитый работорговец прошлого века. Тереза не представила его Тони. „Так, познакомились здесь, на корабле“, — явно объяснила она.

Тони увидел ее на следующий день в городе, она ехала с дамой, явно с матерью. Она помахала ему рукой, но не остановилась. „Жутко замкнутые, эти старые креольские семейства, — заметил пассажир, первым подружившийся с Тони и теперь снова прибившийся к нему. — Почти все бедны, как церковные крысы, но уж нос здоровы драть. Не сосчитать, сколько раз со мной так бывало, подружишься с креолом на корабле, а как придешь в порт — прости-прощай. Думаете, они вас пригласят к себе в дом? Да ни в жизнь“.

Тони провел два дня со своим первым другом, у которого были в городе деловые знакомые. На второй день пошел дождь, и они безвыходно просидели на террасе отеля. Доктор Мессингер наводил какие-то справки в сельскохозяйственном институте.

Грязное море между Тринидадом и Джорджтауном; освобожденный от груза пароход кренится под ударами волн. Доктор Мессингер снова удаляется в каюту. Непрерывно моросит дождь, корабль окутан легкой дымкой, и кажется, что он плывет в крохотной коричневой луже; дождь регулярно прорезают звуки сирены. На корабле не осталось и дюжины пассажиров, и Тони безутешно бродит по опустевшим палубам или одиноко сидит в музыкальном салоне, и мысли его убегают по запретным тропам, к высокой аллее вязов и распускающимся рощам.

На следующий день они пришли в устье Демерары. В таможенных навесах стояли густые испарения сахара; жужжание пчел заглушало все звуки. Выгрузка товаров сопровождалась томительно длинными формальностями. Доктор Мессингер взял их на себя, а Тони закурил сигару и вышел на набережную. В устье стояли на причале мелкие транспортные суда всех родов и видов, дальний берег порос зеленой бахромкой ризофоры; из-за пушистых пальм выглядывали железные крыши городских домов; после недавнего дождя с земли поднимался пар. Ухали враз черные грузчики; вестиндцы деловито сновали взад-вперед с накладными и списками фрахтов. Наконец доктор Мессингер объявил, что все улажено и они могут идти в отель.

II

Фонарь стоял на земле между двумя гамаками; окутанные белыми москитными сетками, они походили на гигантские коконы шелкопряда. Было восемь часов, прошло два часа с захода солнца; река и лес давно погрузились в ночь. Ревуны замолкли, но окрестные квакши завели свой бесконечный хриплый хор; проснулись птицы, они перекликались и пересвистывались, и где-то из глуби леса вдруг доносился протяжный стон и за ним громовой раскат — это падало засохшее дерево

Шесть негров — личный состав лодки — сидели неподалеку на корточках вокруг костра. Дня три назад они набрали кукурузных початков на погребенной под нашествием дикой растительности заброшенной ферме. В буйной поросли, поглотившей ферму, то и дело встречались чужеродные растения — плодовые и злачные, пышно разросшиеся и дичающие. Негры пекли початки на углях.

Костер и фонарь вместе давали мало света. Они смутно обрисовывали очертания ветхой крыши над головой, сгруженные с лодки товары, на которых кишмя кишели муравьи, а за ними подрост, наступающий на вырубку, и огромные колонны стволов, вздымающихся над головой и исчезающих в темноте.

Летучие мыши гроздьями свисали с кровли, как тронутые гнилью плоды; бегали гигантские пауки, оседлывая на скаку свои тени. Здесь когда-то жили собиратели каучука. Дальше торговцы с побережья не проникали. Доктор Мессингер обозначил стоянку на карте треугольником и поименовал ее „Первый опорный лагерь“ крупными красными буквами.

Первая стадия путешествия закончилась. Десять дней, пыхтя мотором, шли они вверх по течению. Раз или два им встречались речные пороги (тут подвесному мотору приходилось помогать; гребцы враз взмахивали веслами под команду капитана; на носу стоял боцман и длинным шестом отталкивался от камней). На закате они разбивали лагерь на песчаных отмелях или на вырубках, расчищенных в густых зарослях. Раз или два им попадался дом, брошенный собирателями каучука или золотоискателями.

Целый день Тони и доктор Мессингер валялись среди грузов под самодельным навесом из пальмовых листьев; иногда в жаркие утренние часы они засыпали. Ели они из банок прямо в лодке и пили ром, смешанный с буроватой, но прозрачной речной водой. Ночи казались Тони нескончаемыми; двенадцать часов тьмы и шум сильнее, чем на городской площади: визг, рев и рык обитателей леса. Доктор Мессингер мог определять время по тому, в каком порядке следуют звуки.

Читать при свете фонаря не удавалось. Сон после томительно отупляющих дней был прерывистым и коротким. Говорить было не о чем: все переговорено за день, в жаркой тени, среди грузов. Тони лежал без сна и чесался. С тех пор, как они покинули Джорджтаун, у него ныло и болело все тело. Солнце, отраженное рекой, сожгло ему лицо и шею, кожа висела клочьями, и он не мог бриться. Жесткая щетина подбородка колола горло. Все оставшиеся незащищенными кусочки кожи искусали мухи кабури. Они проникали сквозь петли и шнуровку бриджей, а когда он по вечерам переодевался в брюки, впивались в лодыжки. В лесу он подцепил кровососов, они заползали под кожу и копошились там; горькое масло, которым доктор Мессингер пользовал от них в свою очередь, повсеместно вызывало сыпь. Каждый вечер, умывшись, Тони прижигал кровососов сигаретой, но от ожогов оставались зудящие шрамы; оставляли шрамы и джиги, которых один из негров выковырял у него из-под ороговевшей кожи на пятках, подушечках пальцев и ногтей на ногах. От укуса марабунты на левой руке вскочила шишка.