Моя жизнь. Моя любовь - Айседора Дункан

Я совершенно потеряла аппетит и даже сон. Одна лишь музыка «Парсифаля» доводила меня до слез и, казалось, давала облегчение острой и страшной любовной лихорадке, которая меня мучила.

Духовная сила Генриха Тоде была так велика, что он мог каждую минуту вернуться от головокружительного счастия и диких порывов экстаза к области чистого разума. Часами слушая его блестящие речи об искусстве, я могла его сравнить только с одним человеком в мире, Габриэлем д’Аннунцио, на которого он отчасти походил и внешностью. Он тоже был маленького роста, обладая необыкновенными зелеными глазами и большим ртом.

Он ежедневно приносил мне части своей рукописи «Святого Франциска» и, по мере того как писал, читал вслух каждую главу. Он с начала до конца прочел мне вслух «Божественную комедию» Данте. Чтения затягивались на всю ночь, и часто он уходил из «Филипсруэ» только на заре, покачиваясь, словно пьяный, хотя не пил ничего, кроме чистой воды. Он был просто опьянен божественным огнем своего исключительного ума. Как-то, покидая утром «Филипсруэ», он испуганно схватил меня за руку и сказал: «Фрау Козима идет сюда по дороге!»

И действительно, в раннем свете утра показалась фрау Козима. Она была бледна и словно рассержена, что, однако, оказалось неверным. Накануне мы поспорили о моем толковании танца Трех Граций в «Вакханалии» «Тангейзера». Страдая в эту ночь бессонницей, фрау Козима стала разбирать бумаги Рихарда Вагнера и среди них нашла небольшую тетрадь с более подробным изложением его взгляда на «Вакханалию», чем взгляды, известные до сих пор.

Не в силах дождаться наступления дня, милая женщина пришла ко мне на заре, чтобы признать мою правоту. «Дорогое дитя, – сказала она, потрясенная и взволнованная, – должно быть, сам маэстро вдохновил вас. Взгляните сюда, вот его собственные записи – они всецело совпадают с тем, что вы постигли бессознательно. Теперь я не стану больше вмешиваться и вы будете совершенно свободны в вашем толковании танцев в Байроте».

Вероятно, у фрау Козимы мелькнула тогда мысль о возможности моего брака с Зигфридом для продолжения работы маэстро. Но Зигфрид, относясь ко мне с братской нежностью и дружбой, никогда не давал повода думать, что может меня полюбить. Что же касается меня, все мое существо было настолько поглощено неземной страстью Генриха Тоде, что я не сознавала в то время, какие выгоды мог мне дать такой союз.

Моя душа была подобна полю битвы, за обладание которым спорили Аполлон, Дионис, Христос, Ницше и Рихард Вагнер. В Байроте я металась между Граалем и Гротом Венеры, захваченная и влекомая стремительным потоком вагнеровской музыки. Несмотря на это, однажды во время завтрака на вилле Ванфрид я хладнокровно заявила:

– Маэстро тоже сделал ошибку, ошибку такую же огромную, как и его гений.

Фрау Козима испуганно на меня посмотрела. За столом воцарилось ледяное молчание.

– Да, – продолжала я с необыкновенной самоуверенностью, свойственной ранней молодости, – великий маэстро сделал большую ошибку. Ведь музыкальная драма – сущий вздор.

Молчание становилось все тягостнее. Я стала объяснять, что драма – это речь, а речь – порождение человеческого мозга. Музыка же – лирический восторг. И соединить то и другое вместе немыслимо.

Я высказала ересь, дальше которой идти было некуда. Невинно оглянувшись по сторонам, я увидела беспомощно растерянные лица. Ведь я сказала совершенно недопустимую вещь. «Да, – продолжала я, – человек должен сперва говорить, потом петь, потом танцевать. Но речь – это разум, это мыслящий человек. Пение же – чувство, а танец – захватывающий нас восторг Диониса. Эти три элемента смешивать нельзя, и музыкальной драмы быть не может».

Я рада, что была молода в то время, когда люди еще не были такими скептиками и ненавистниками жизни и удовольствия. В антрактах «Парсифаля» публика спокойно пила пиво, и это не оказывало никакого влияния на интеллектуальную и духовную жизнь. Великий Ганс Рихтер спокойно пил пиво и закусывал сосисками, что не мешало ему затем дирижировать, как полубогу, а окружающим вести разговоры на возвышенные и глубокие темы.

В те дни одухотворенность еще не была непременно связана с худобой. Люди сознавали, что человеческий дух есть непрерывное движение вверх, требующее громадного расхода жизненной энергии. Работа мозга ведь, в сущности, не что иное, как результат избытка животной энергии. Тело, точно осьминог, вбирает в себя все, что может захватить, передавая мозгу лишь то, что ему не нужно.

Многие из байротских певцов были могучего телосложения, но, открывая рот, издавали звуки, свойственные миру красоты, населенному бессмертными богами. Вот почему я утверждаю, что эти артисты не чувствовали своей земной оболочки. Она являлась для них только вместилищем колоссальной энергии и силы, требовавшейся для выявления их божественного искусства.

16

В бытность мою в Лондоне я прочла в Британском музее произведения Эрнста Гекеля в английском переводе. На меня произвели сильное впечатление ясные и понятные объяснения различных явлений Вселенной, и я написала автору, благодаря его за удовольствие, полученное при чтении книги. В моем письме что-то, очевидно, привлекло его внимание, потому что некоторое время спустя, когда я танцевала в Берлине, я получила от него ответ.

Эрнст Гекель, высланный кайзером из Берлина за свободомыслие, не мог приехать в столицу, но наша переписка все же продолжалась и, поселившись в Байроте, я пригласила писателя навестить меня и присутствовать на представлении «Парсифаля». В те времена автомобилей еще не существовало, и поэтому дождливым утром я наняла открытый парный экипаж и поехала на вокзал встречать Эрнста Гекеля. Хотя мы никогда раньше не видели друг друга, я сразу узнала великого человека, едва он вышел из вагона, так же, впрочем, как и он меня. Несмотря на шестидесятилетний возраст, он обладал великолепной атлетической фигурой. Его волосы и борода были совершенно белы, одет он был в странную, слишком широкую одежду, и в руках нес портплед. Он заключил меня в широкие объятия, и мое лицо утонуло в его бороде. От всего его существа шел аромат здоровья, силы и ума, если только ум может иметь аромат.

Мы вместе приехали в «Филипсруэ», где я приготовила для него комнату, убранную цветами. Затем я побежала в виллу «Ванфрид» и сообщила фрау Козиме радостную новость о приезде Эрнста Гекеля, о том, что он мой гость и что он будет присутствовать на «Парсифале». К моему удивлению, новость была принята более чем холодно. Мне не приходило в голову, что распятие у изголовья и четки на ночном столике фрау Козимы не были одними украшениями. Фрау Козима была действительно верующей католичкой и усердно посещала церковь. Человек, написавший «Загадку Вселенной» и бывший величайшим иконоборцем после Чарлза Дарвина, теории которого он защищал, естественно, не мог встретить радушного приема в вилле «Ванфрид». Откровенно и наивно я стала выражать свой восторг перед величием Гекеля, и фрау Козине пришлось с видимой неохотой дать ему место в вагнеровской ложе, так как я была ее близким другом, и она не могла мне отказать.