Полное собрание сочинений. Том 7. Произведения 1856–1869 гг. - Лев Толстой

Достоинство человѣка не заключается въ томъ, чтобы онъ имѣлъ какія бы то ни было качества и знанія, а только въ томъ, чтобы онъ исполнялъ свое призваніе. Призваніе мущины — это рабочія пчелы улья человѣческаго общества — безконечно разнообразно, но призваніе матки, безъ которой невозможно воспроизведенiе рода, — одно несомнѣнное. И несмотря на то женщина часто не видитъ этаго призванія и избираетъ мнимыя — другія. Достоинство женщины состоитъ въ томъ, чтобы понять свое призваніе. Женщина же, понявшая свое призваніе, не можетъ ограничиться кладеніемъ яичекъ. Чѣмъ болѣе она будетъ вникать въ него, тѣмъ болѣе это призваніе будетъ захватывать ее всю и представляться ей безконечнымъ. Значительность и безконечность этаго призванія и то, что оно исполняемо не можетъ быть внѣ формы единаго мужа и единой жены (семьи, какъ ее разумѣли всѣ живущія и жившіе люди), не пойметъ только тотъ, у кого нѣтъ глазъ для того, чтобы видѣть. И потому женщина тѣмъ лучше, чѣмъ больше она отбросила личныхъ стремленій для положенія себя въ мат[еринскомъ] призваніи.

[133] «Но почему же, милый Графъ, мы видимъ прекрасно воспитанныхъ дѣтей у матерей, которыя составляютъ украшеніе общества? Почему мыслящія и развитыя женщины воспитываютъ также хорошо, какъ и женщины, бросающія науки и искуства для созерцанія пеленокъ?» — Да, мы видимъ дѣтей матерей, выставляющихъ свои голыя спины на народъ и пишущихъ статьи, столь же хорошо умытыми, причесанными, одѣтыми, физически [и] нравственно, какъ и матерей, не успѣвающихъ причесаться; но мы не видимъ тѣхъ д[ѣтей], к[оторыя] умерли и [которыя] остались живы, и мы не можемъ сравнить въ этихъ дѣтяхъ тѣхъ основныхъ силъ души, которыя не измѣряются греческой грамматикой, знаніемъ языковъ и танцевъ.

И эти то душевныя силы всегда на сторонѣ дѣтей, воспитанныхъ матерями, не успѣвавшими заниматься братчиками, политической экономіей и пудреніемъ голой груди.

«Но почему-же наконецъ, милый Граф?»

Вотъ какой сумбуръ бываетъ въ головѣ художниковъ, берущихся не за свое дѣло. Почему? Потому что, ежели призваніе матери (высшее по моему убѣжденію) имѣетъ свойство всѣхъ серьезныхъ человѣческихъ призваній при вникновеніи въ него представляться безконечно труднымъ, почти неисполнимымъ по слабости силъ человѣка (такими предст[авляются] мущинамъ искусство, наука), и ежели (признанное всѣми) материнскій инстинктъ имѣетъ высшую, чѣмъ разумъ, силу вліянія, то нельзя предположить, чтобы наибольшія направленныя усилія производили меньшія или худшія результаты, чѣмъ наименьшія. — Ежели я вижу изъ окна двухъ пашущихъ мужиковъ, изъ которыхъ одинъ не переставая пашетъ, а другой куритъ трубку, поетъ прекрасныя пѣсни, разговариваетъ съ проходящими и становится въ красивыя позы, я смѣло могу сказать, что тотъ, кто не переставая пахалъ, хотя онъ и запотѣлъ и усталъ, что онъ напахалъ лучше и больше.

Чѣмъ больше любила — дѣятельно любила мать, тѣмъ дитя лучше. —

Я не знаю примѣра изъ біографіи великихъ людей — великаго человѣка не любимца матери.

_______

* [РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЕЛКА.]

Она взяла Вѣрочку, достала тряпокъ и стала одѣвать ее.

Вечеромъ въ Рожество пріѣхали гости. Всѣ были въ нарядныхъ платьяхъ и большіе, и свои, и чужіе дѣти. Всѣ ходили по гостиной, по дѣтской и по кабинету, а въ залу никого не пускали, потому что тамъ убирали елку. — Было много дѣтей: Льва Николаевича дѣти, мальчикъ Сережа и дѣвочка Таня, потомъ былъ чужой гость, мальчикъ Петя, потомъ были садовниковы двѣ дѣвочки, кормилицынъ мальчикъ и еще много крестьянскихъ дѣтей. Всѣ крестьянскія дѣти стояли кучей и боялись ходитъ по комнатамъ и только смотрѣли на свѣчки и лампы и не знали, въ которомъ углѣ елка. Все имъ казалось такъ хорошо. Сзади всѣхъ крестьянскихъ дѣтей стояла сиротка Феклушка, которую чуть не раздавилъ Левъ Николаевичъ. Она была хуже всѣхъ одѣта. Шуба на ней была [1 неразобр.][134] чулки такіе же прорванные, сарафанчикъ грязный и худой.[135] [У] ней не было отца и матери,[136] тетка, у которой она жила,[137] одѣла ее къ празднику. —

_______

* [АНЕКДОТ О ЗАСТЕНЧИВОМ МОЛОДОМ ЧЕЛОВЕКЕ.]

<Былъ одинъ молодой человѣкъ. И совсѣмъ бы онъ былъ хорошъ, только при чужихъ людяхъ на него находила такая робость, что онъ отъ всякаго слова краснѣлъ, и когда съ нимъ заговаривали, не могъ слова выговорить.>

Пріѣхалъ одинъ разъ застѣнчивый молодой человѣкъ къ знакомымъ на имянины. Гостей было много. Позвали всѣхъ къ пирогу. Хозяйка стала подчивать пирогомъ, потомъ рыбой. Застѣнчивый молодой человѣкъ отказался отъ пирога. Хозяйка знала, что онъ застѣнчивъ, и говоритъ: «ну, такъ рыбки покушайте», — <а сама знаетъ, что онъ всего робѣетъ,> подвинула ему рыбу и отвернулась, чтобы онъ не стыдился. Рыба была большая стерлядь. Молодой человѣкъ взялъ вилку, зацѣпилъ кусокъ и хотѣлъ взять, но кусокъ не дочиста былъ отрѣзанъ. <Какъ онъ тронулъ, кусокъ за кускомъ> и потянулся, рыба съ тарелки <стянулась> на скатерть. Молодой человѣкъ заробѣлъ, думаетъ: «если назадъ класть, станутъ смотрѣть на меня, смѣяться, дай оторву поскорѣе кусокъ», — дернулъ за вилку, рыба вся и соскользни мимо тарелки на скатерть. Онъ сталъ удерживать, поторопился и стащилъ рыбу себѣ на колѣни. Онъ хотѣлъ подхватить, да не удержалъ. Рыба съ колѣнъ упала на полъ. Оглянулся онъ <ни живъ, ни мертвъ, ну, думаетъ,[138] засмѣютъ меня>. Видитъ, никто не примѣтилъ за него, всѣ занялись пирогомъ. Авось не хватятся, — думаетъ онъ. Постучалъ вилкой по тарелкѣ будто ѣстъ, а самъ ногами стерлядь подъ столъ подальше загоняетъ. <Всю растопталъ.> Только кончили пирогъ, хозяйка къ стерляди; хотѣла гостямъ подвинуть. Глядь, ее ужъ нѣтъ, и костей нѣтъ. Застѣнчивый молодой человѣкъ уткнулся въ тарелку и чувствуетъ, что лицо горитъ, какъ крапивой острекало. <Поглядѣли всѣ гости, а> одинъ уронилъ салфетку, сталъ поднимать. «Э! — говоритъ, — стерлядь то уплыла, вотъ она». — Молодой человѣкъ вскочилъ и не простился съ хозяевами, убѣжалъ. —

_______

** ОАЗИСЪ.

— Вы ее знали до замужества? — спросила я у дяди, когда измучавшая насъ въ лучшее время лѣта своимъ 10 часовымъ посѣщеніемъ Анна Васильевна Корчагина съ своими молчаливыми дочерьми и несноснымъ крикуномъ мужемъ наконецъ уѣхала. Я ходила провожать ихъ на крыльцо и, вернувшись на терасу къ дядѣ, замѣтила, что онъ, отставивъ руку съ потухнувшей сигарой, особенно задумчиво и нѣжно смотрѣлъ, не видя, на темную въ тѣни зелень липовой аллеи съ ея обсыпанными цвѣтомъ вѣтвями.

Любовно-нѣжное и тихое выраженіе его глазъ теперь и улыбка, морщившая подъ сѣдыми усами его губы, въ то время какъ онъ вспоминалъ съ Анной Васильевной какое то давнишнее его посѣщеніе ихъ какой то Казанской деревни, заставляло меня думать, что что то было особенное между ними. Но такъ странно было думать, чтобы между дядей, занятымъ только политикой, картами и службой и Анной Васильевной, такого дурнаго и непріятнаго тона дамой, съ напомаженнымъ пустымъ мѣстомъ пробора волосъ, и занятой только тѣмъ, чтобы быть comme il faut, могла быть когда нибудь любовь, что я не вѣрила себѣ. —

— А что? — сказалъ онъ, когда я спросила его, и опять чуть замѣтно радостно улыбнулся.

— Ничего, я такъ. —

— Ты думаешь, что она всегда такая была! Она была прелестна, и едва ли я кого нибудь такъ не то что сильно, но такъ хорошо любилъ, какъ ее.

— Что вы говорите? Не можетъ быть, — вскрикнула я съ такимъ удивленіемъ, что онъ почти засмѣялся.

— Ты думаешь, что вамъ однимъ позволено любить?

— Нѣтъ, серьезно?

— Еще какъ серьезно! Въ жизни у всѣхъ насъ, а особенно у меня в моей пустынѣ Сахарѣ, [въ] жизни были оазисы, и это едва ли не лучшій! Навѣрно лучшій. —

Тонъ его побѣдилъ меня. Я ужъ не удивлялась, но всей душой сочувствовала ему и хотѣла и не могла понять, какъ это могло быть.

Онъ долго посмотрѣлъ на меня.

— Дядя, разскажите мнѣ.

— Вотъ, когда ты такъ смотришь… — Ну, хорошо, я разскажу. Только постой. Ты видѣла у брата мой портретъ?

— Ну да, про который я проиграла…

— [139] …пари, что это не я. — Да, но ты помни, что этотъ сертукъ былъ тогда новомодной. Ну, да вотъ дай свой поясъ.

— Мнѣ широкъ, — сказала я, снимая.

[140] Онъ отмѣрилъ три четверти съ двумя пальцами, прикинулъ себѣ за спину, — концы пояса чуть показались по краямъ его живота.

— Ну вотъ, это была моя талія.[141] И этаго ничего не было, — сказалъ онъ, своей красивой загорѣлой рукой поднимая длинные бѣлые бакенбарды.

— Ну, однимъ словомъ, вы были кто-то такой, но не дядя, а въ тысячу разъ хуже.