Воля. Пятая тропа - Алан Адамс

— Приказы не обсуждаются — они исполняются. А ты молись, чтобы Трикулан и Старое село оказались непокинутыми. Имущество без людей — ничто. Земля без людей — не имеет цены. А в твоем случае…

Шатиман прекрасно понял недосказанную мысль. В обмен на присягу царю ксауров он назначался правителем Таузера. Пусть над ним будет стоять наместник царя — Оксам далеко, а наместник… С ним можно договориться. Зато за спиной у Шатимана будут ксаурские клинки и не один недруг не посмеет поднять голос против него. Может он вовсе и не ошибся, променяв почетный, но шаткий трон царя Таузера на богатое и надежное место правителя. Голодную и опасную свободу на сытое и безоблачное царское холопство. А хамство Боюнкеса… все проходит. Пройдет и Боюнкес. Так рассуждал Шатиман, пока полководец не намекнул ему, что если Таузер окажется безлюдным, то ему не над кем быть правителем, а значит он не нужен Оксаму. Даже в мыслях изменник отшатнулся от такой перспективы. Но разум снова и снова возвращался к подсчетам: ''Трикулан в пяти километрах ниже там, где в Бакон впадает Рахма, еще в пяти километрах ниже Старое село. Пять километров и пять километров''.

Оба селения оказались пусты…

До наступления темноты оставалось еще часа три и Боюнкес решил довести до логического завершения дневной беспримерный марш-бросок. Снова потянулись километры каменистой дороги. Снова изможденные воины монотонно переставляли ноги, отталкивая ими от себя эту опостылевшую землю. Шатиман приотстал от верхушки вражеского войска и ехал вместе со своей охраной чуть сзади. Ему мерещилось, что его спину буравят десятки назойливых глаз. Перейдя условную границу с миллетцами войско остановилось. Командиры обсуждали обнаруженную на дороге находку.

— Это отличная новость! — азартно доказывал молодой всадник. — Эти варвары дают понять нам, что все свои ценности они бросают к нашим ногам, что самое дорогое для них — не стоит пыли у наших ног, и просят нас вычистить среди них всю грязь и извести всякую скверну!

— Нет, это означает другое! Вычистите нашу пыльную от дряхлости и грязную от алчности власть! — не согласился с ним соратник. — Но в любом случае это доброе послание! Это знаки покорности: враг склоняет свою голову перед мощью и величием Ксаура! Надо выступать дальше!

Спор разгорелся дальше. Все командиры были согласны в одном — ассоны покоряются. Разногласие вызвали сроки выступления. Наиболее горячие головы призывали выступить немедленно и по праву завоевателей удобно заночевать на территории Миллета. Более рассудительные предлагали разбить лагерь тут же и с утра выслать парламентеров.

Один Боюнкес хранил молчание, уперевшись невидящим взглядом в находку. Потом резко стряхну головой, словно сбрасывая оцепенение, и также молча повернул коня в обратную сторону. По взмаху его руки командиры развернули войско, которое вскоре покинуло территорию Миллета и, отойдя от границы на приличное расстояние, стало готовиться к ночи.

Шатиман перед возвращением все же умудрился разглядеть противоречивую находку.

В дорожной пыли валялся золотой брусок. Точно такой же рядом был аккуратно вдавлен в коровью лепешку. Над ними возвышалась небольшая тумба, где на пурпурной шелковой подушке лежал старый веник, заново перетянутый новой стальной проволокой.

Гумус

Изрезанная сеткой мелких морщин кожа на тыльной стороне ладони. Рука как рука. Только… Пращур, сгинувший в бездне времени, что видел он, обратив миллионы лет назад свой взор на себя? Кожу? Шерсть? А может чешую?

Забытый предок, ушедший во тьму тысячелетий, какими вопросами он задавался? И сколько предшественников у него было? Двое родителей, два деда и две бабушки. Потом восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре… пятьсот двенадцать предков… Потом… Неужели десятки тысяч человек стали причиной существования одного единственного человека? А него тоже остаются дети, дети его детей. Опять сотни, тысячи потомков, разбросанных во времени и по Земле. Каждый человек мост между прошлым и будущим. Единственное связующее звено между тысячами предков и потомков. И… будущая земля, что вскормит новых людей. Соки земли, что есть наше тело — откуда они взялись? Кому они принадлежали в бесконечной череде жизни и тлена? Доисторическим чудовищам или великим забытым царям? И какой смысл в их полной кипящих страстей жизни? И ради чего эти жизненные бури, если их удел — забвение. И какой смысл посвящать свою жизнь удовольствиям? Лучшие скакуны, лучшие явства, лучшие жилища и самые изощренные развлечения… где все, кто это имел и чем их существование отличалось от жизни животного?

Келепен — сын Шатимана встряхнул головой, пытаясь отогнать неуместные и крайне назойливые мысли. Он только что вернулся с похорон отца и продолжал принимать соболезнования. Завоеватели не стали чинить препятствий траурным церемониям, которые получились привычно многолюдными. Обычное дело в малочисленном обществе, где каждый всем как-то доводится.

— Мир его праху. На редкость душевный был человек. Стою сегодня здесь, и могу вспомнить о нем только хорошее… — пробился в сознание Келепена осколок чьей-то речи, заставив четырнадцатилетнего подростка вновь спастись в своих несвоевременных думах.

По традиции, мальчики из княжеских семей воспитывались в семьях обычных свободных общинников. Смысл такой школы в древности состоял в том, чтобы будущие сильные мира сего смогли прожить частичку жизни, которой живут их будущие подданные. Шатиман желая избавиться от всех помех его раздольной жизни, отослал сына в такую дыру, что видел его от силы раз в год. Иногда реже. Вдали от интриг и развлечений мальчик вырос, вопреки опасениям ассонов, неплохим человеком. Конечно же кровь брала свое — куда от нее денешься? Но, несмотря на сложный характер, все признавали его «хорошим парнем».

— … всегда готов был прийти на выручку… — эти славословия были намного неприятнее, чем прямые обвинения в адрес его отца. Келепен оглянулся.

Сестренки, наплакавшиеся накануне вдоволь, тихонько всхлипывали. С ними отец был ласков, дарил подарки, иногда бывало, даже находил время поиграть. Надо же, понимают, что больше никогда им не суждено бежать наперегонки навстречу отцу после долгой разлуки. Кто первый добежит того он и усадит впереди себя на пропахшего потом коня. Не будет теперь этого. Не будут они прижиматься к такому большому и сильному, надежному папе и дергать его за бородку. Как он бывало, в ответ на такие шалости делал страшные глаза и гонялся по всему дому за озорницами а, поймав, подбрасывал высоко вверх и переворачивал вниз головой. А они после безуспешных попыток вырваться клялись, что больше не будут. Недолго длилось их детство. Пока они всего не понимают. Пока только горе по любимому человеку всецело владеет ими.