Миртала - Элиза Ожешко

— Говорю же вам, — продолжал Педанус, — что сами боги, увидев это, попадали бы со смеху!.. А было дело так. Тит обратился к нам… священный трепет охватил наши тела и души… Фульмината летит навстречу им… Вихрь и тот никогда не был быстрее… Конница против конницы, мы врезаемся в них, сталкиваемся лицом к лицу, грудь в грудь, меч к мечу… Грохот, гул, крики, стоны, на землю падают кони, человеческие тела — мы не слышим ничего… Нас оглушает давешний стыд… коней и лица врагов, их мечи, стоящие за ними стены окруженного города. Небо, земля… все… красное… Говорю я вам, что в эту годину боги весь мир кровью окрасили… Не знаю, сколько голов я отсек, сколько тел пронзил, сколько ударов нанес…

Вдруг чую — самому мне край… Один из ихних насел на меня с яростью да ловкостью адской. Сто раз мой меч касался его груди, и сто раз он отбивал его и свой меч против меня обращал. Смотрю и не могу понять: муравей это или пантера? Маленький, худенький, жалкенький… (от голода исхудавший, потому что голод там, в их стенах, уже свирепствовал), до плеча мне ростом доходит, точь-в-точь муравей!.. А сильный, несмотря ни на что, а яростный да ловкий, все вокруг меня обойти норовит — словом, пантера! Эге, думаю, неужели я дам себя на съедение этому насекомому? Перебросил я меч в левую руку, а правой как схвачу его за ногу, и не успели бы вы даже «здравствуй» сказать, а я его уже с коня стащил. Легкий он был! Рука моя чувствовала, что внутри него пусто. Тут они уже начали отступать перед нашей Фульминатой, а я, иудейского противника моего за ногу держа, к Титу его на полном скаку коня понес. Несся я, а пленником моим, словно писец тростниковым стилом, все еще его за ногу держа, в воздухе вертел. Если бы кто посмотрел, рассмеялся бы, но зато над силой руки Педануса никто с той поры никогда не засмеется…

Слушатели смеялись не над силой руки Педануса — эту силу и так было видно, — а над представленным им образом иудейского противника, которым римский сотник, держа его за ногу, в воздухе вертел, словно писец тростинкой…

— Их дерзость не знала границ, — таким же, как и у Педануса, грубым голосом заговорил стоявший рядом Пуденс. — Пусть Педанус будет свидетелем правдивости моих слов. А дело было так… Мы встали против их войска и ждали команды к бою. Нельзя даже шелохнуться… Скажи, Педанус, какая это мука — не иметь возможности вступить в схватку без приказа, стоять и слушать их наглые шутки и оскорбления… Обзывались и насмехались… Насмехались над нами: так долго держим в кольце город и ничего не можем сделать… И тогда один из них, тот, который всегда был рядом с их предводителем, с Иохананом Гисхальским, вышел вперед. Высокий, тощий, черный. И из трясущегося рта своего стал осыпать войска наши оскорблениями, дошел до того, что сказал: «Вызываю на бой любого из воинов ваших… Ну что, римляне, нет у вас, что ли, сил сразиться с иудеем? Дайте мне хоть одного из вас к сердцу прижать!» Подтверди, Педанус, что так он говорил. А я слушаю, злюсь, но стою как вкопанный. Дисциплина! Никому без приказа нельзя и пошевелиться! Менее выдержанным и дисциплинированным был Приск, молоденький сын сестры моей, Сервилии… Года не прошло с того времени, как облачили его в тогу зрелости… и сразу потом он стал солдатом… ребенок! Подтверди, Педанус! Выскочил из шеренги… не сдержался… сорвался… на иудея полетел… встретились, столкнулись, коротким был поединок… пал мой Приск окровавленным, пронзенный насквозь мечом иудея… Подтверди, Педанус, каким белым и прекрасным, каким смелым и добрым был сын моей Сервилии… ребенок! Сам я неженатый… Все Риму служил, некогда было гнездышко свить… Хотел Приска в сыновья взять… Одна у меня сестра… эта… Сервилия… женщина приличная и милая, которая, когда я в Риме находился, кормила меня прекрасными бобами, одежду мне чинила, и вместе мы вспоминали родителей… Скорбя о сыне, быстро отошла она в страну теней!.. Подтверди, Педанус…

Педанус не подтверждал. Громадным кулаком вытирал он увлажненные слезами глаза. Голос Пуденса, становившийся все жалобнее, и грубые черты лица этого воина, вот-вот готового заплакать, растрогали впечатлительную толпу.

— Если бы я была на месте Сервилии, — прижимая к груди подростка с окровавленным ухом и обнажая ряд белых зубов, крикнула Бальбия, — я бы до тех пор искала этого иудея, пока не нашла бы, а найдя, глаза бы ему выколола, язык бы выдрала и когтями сердце бы его выцарапала!..

— А если бы, Бальбия, ты была матерью того самого иудея, которого Педанус, держа в воздухе за ногу, нес Титу, что бы тогда ты сделала? — громко спросил человек в плаще с капюшоном.

Но никто не обратил на него внимания. Толпа, слушавшая рассказы сотников, гудела.

— Как же так?! — громче остальных кричал ткач Сильвий. — И ни один из вас не отомстил за бедного Приска? Наглость иудея прошла ему безнаказанно?..

— За него отомстила стрела Пуденса, — ответил Педанус. — В спутника Иоханана Гисхальского он выпустил стрелу… сраженный, тот пал на землю…

— Убит! — с чувством невыразимого облегчения выдохнула толпа.

Пуденс сжал кулаки и в отчаянии вытянул руки:

— Подтверди, Педанус, что это племя колдунов! Убийца Приска пал, сраженный стрелой моей… и все же я видел его вчера!..

— Где? Когда? Говори!

— Вчера, на септе… Тот самый, который из кощунственных уст своих вчера бросил оскорбление на божественного Тита и прекрасную Беренику… Точно, это он… Педанус, подтверди…

— Говорю вам, он самый… — подтвердил Педанус. — Мы его убитым считали, а он вчера ожил… а сегодня снова, может, гарпии утащили его в подземное царство…

— Живой! — пронзительным, пискливым голосом кто-то выкрикнул из толпы.

Человек, одетый в плащ с капюшоном, задрожал. Никто на него не смотрел. Всеобщее внимание было обращено сирийцу в грязно-красной рубахе, наполовину рыжему, наполовину лысому. Педанус посмотрел на него с высоты своего роста и прогремел:

— Привет, червяк! Я вчера уже разговаривал с тобой. Так ты говоришь, он живой?..

— Живой! — подняв глаза на великана и моргая желтыми веками, вымолвил Силас.

— Где он? Где скрывается убийца моего Приска? Веди нас туда, голодранец, а мы тебе справим такую новую тунику, какой твои желтые зенки отродясь не видели! — пророкотал Пуденс.

Но Силас уже прятался за широкой спиной Бабаса и за гибким телом висевшей на руке силача смуглолицей, со всклокоченными волосами египтянки Хромии, унизанной серебряными браслетами. Воспоминание о случившемся на септе стало стрелой, обернутой горящей материей и пущенной в толпу. Все враз заговорили, все вдруг воспылали праведным гневом, вспомнив оскорбление в адрес императорского сына и его прекрасной Береники, гневом к наглости жалкого чужеземца, который так унизил величие римского народа.

Из группы собравшихся здесь сирийцев, в которой ростом своим выделялся Бабас и которую оживлял ехидный смешок Хромии, снова раздался пискливый голосок:

— Его зовут Йонатан!

И это была вторая стрела, пущенная в толпу. Это имя многое напомнило собравшимся. Многие не раз слышали о нем, а кое-кто выискивал его и гонялся за ним по всему свету. Это был один из вождей иудейского восстания, один из самых опасных преступников, восставших против власти кесаря и Рима над миром. Это был тот самый человек, который, будучи многажды ранен, каждый раз оправлялся от ран и снова вставал рядом с Иохананом Гисхальским, выступая против римлян. Это был тот самый человек, который, будучи уже жалким преследуемым скитальцем, сумел собрать в Египте вооруженную группу в несколько тысяч иудеев и поднять там бунт против императорской власти, бунт жалкий и быстро утопленный в крови, но тем не менее свидетельствующий о ярой ненависти и необузданной дерзости этого чудовища. И это чудовище, этот колдун, которого не брали ни стрелы, ни поголовная резня, ни стоглазые и сторукие власти великого государства, теперь находится в Риме и смеет… смеет… смеет публично поливать грязью величие римского народа, дерзить любимому народом и армией сыну императора и его возлюбленной… Великаны-сотники слезли с мраморных глыб и, собравшись посреди Форума в группу, завели меж собой оживленный разговор. На глыбе мрамора стоял Сильвий и, размахивая узорными складками тоги, жестикулируя белой рукой, на которой блестел перстень с аметистом, говорил под шум копошащейся толпы, говорил долго, пока не обратил на себя всеобщее внимание и не утихомирил собравшихся. С жестом претора и выражением лица политика, рассуждающего о делах государственной важности, он говорил:

— Граждане! Рассудите это своими светлыми головами! Только они так долго противились мощи нашей: Египет, Сирия, Малая Азия, Галлия, Испания давно уже благодарят судьбу за то, что она соединила их с Римом, есть и такие, кто ворчит, но даже они преклоняются перед силой и просвещенностью нашей… посмотрите сами, граждане, перед силой и просвещенностью нашей, то есть моей, Вентурия, и твоей, Таций, и твоей, Нигер, и твоей, Бальбия, и твоего маленького сына, Бальбия! И только эти жалкие оборванцы так долго сопротивлялись, да и теперь, будучи побежденными, оскорбляют богов наших, кесаря и нас… Но на самом ли деле они побеждены? Подумайте, граждане, светлыми своими головами, можно ли считать побежденными тех, кто постоянно и везде переходит нам дорогу — в порту, на рынках, в портиках — и лишает честных граждан римских дохода от тяжелых трудов их и возможности прокормить семьи…