Упраздненный театр - Булат Окуджава

Зато горячее плечико Лели Шаминой, вот оно, совсем под боком. Плечо. Рука. Локоть. И ни одного слова.

У Ашхен взлетели шамаханские брови, когда сын рассказал об этом. "Мы сидим в темноте, вот так, мамочка, а у нее такое плечико горячее!" То есть ее удивило не само по себе его признание, а это вот "горячее плечико". Она никак не могла успокоиться и рассказывала об этом Шалико, нервно посмеиваясь, но когда он рассмеялся, ей стало как-то полегче, словно ответствен-ность за сына теперь уже поделена на двоих. "Бедный Кукушка, сказала она, - тут не то что оперы нет, тут даже кино бывает раз в полгода". - "Скоро приедет Елена Колодуб, - сказал Шалико, - будет петь арии у нас во Дворце культуры". - "А, - сказала Ашхен отрешенно, интересно..." Она вновь как-то внезапно и потерянно улыбнулась ему и представила себе Арбат, извозчиков, трамваи, фонари, легкий снежок и ярко освещенный Вахтанговский театр. Она вздохнула, но Шалико этого не услышал он мельком заглянул в комнату тещи. Там спал, раскинувшись, его сын, наоткровенничавшись вволю о горячем плечике русой своей соученицы. "Этто что такое? - спросила как-то Ашхен. - Ты что, тоже думал так в детстве?" "Мне было одиннадцать лет, - тихо засмеялся Шалико, - и я был влюблен в Ксению". Ашхен пожала плечами, сделала большие глаза, но на губах ее застыла улыбка: ей было приятно все это знать и слышать. "Через месяц я уже влюбился в Дарико, - сказал Шалико, - и даже попрыгал перед ней в лезгинке, как сейчас помню, лица ее почти не помню, а как прыгал и как сгорал помню, и она поцеловала меня в лоб!.. - и он рассмеялся. - Представляешь?.. - потом он помрачнел и выдавил с трудом: - ...Она пришла, знаешь, ко мне в двадцать первом году, когда я уже был начальником милицейским в Кутаисе... Ну, она была такая здоровенная девица с большим носом, и я ее уже плохо помнил..." - "Зачем она пришла? - спросила Ашхен без особого интереса. Поцеловать в лоб?" - "Какой там лоб... Мы арестовали ее отца... ну, как тогда было... чуждый элемент и все прочее, и она пришла просить, вспомнила, что я целовал ее и что я лезгинку перед ней плясал... ну, во имя этой детской любви, мол... я ей сказал: во-первых, гражданка, это вы меня поцеловали в лоб, а не я, во-вторых, ваш отец - ярый враг рабоче-крестьянской власти, и мы с ним чикаться не будем!.." - "А потом?" спросила Ашхен. "Ну, что потом? Потом его подержали и выпустили... а потом они, по-моему, уехали в Турцию или в Грецию..."

- "А потом, - спросила Ашхен, усмехаясь, - кто еще целовал тебя в лобик?" - "Ну, кто же, кроме тебя, Ашо-джан?" - засмеялся Шалико.

С Ашхен что-то произошло. Она стала исподтишка, как бы между прочим, приставать к Ванванчу, выспрашивать у него, какая Леля, да что она, почему... Что-то материнское вдруг заговорило в ней, что-то такое проснулось, ранее неведомое. Конечно, никаких назиданий, никаких нравоучительных бесед, никаких хитроумных подходных маневров. "А Леля красивая девочка?" А сама вглядывается, вглядывается, что он ответит и как при этом себя поведет. "Да, мамочка".

- "А о чем вы с ней разговариваете?" - "Ни о чем..." - "Что же, все время молчите?" - "Да". - "И что же?" - "Ну, я же тебе рассказывал: сидим рядом..." Да, да, думала она, рассказывал и про рядом, и про горячее плечико, так хочется спросить: ну, что ты при этом испытываешь? Но это уже иные сферы...

Мария сказала ему как-то: "Балик-джан, ты позови Лелю к нам, поиграйте у нас... Помнишь, как Ниночка приходила и вы играли?"

Он, конечно, помнил. Однажды она пришла к нему со Славкой Зборовским. Это был маленький мальчик с лицом кролика, добрый и восторженный. Ванванч предложил играть в гражданскую войну. Они, конечно, согласились. Взяли в руки палки, закричали "ура!" и начали палками сдирать со стены обои. Потом запели:

На бой кровавый,

Святой и правый,

Марш-марш вперед,

Рабочий народ!..

Ванванч знал все слова, Нинка подпевала некоторые, Славка же по малолетству выкрикивал "Ля-ля-ля!.." Клочья обоев трудились на полу. Бабуся маячила в дверях с побелевшим лицом. О возмездии никто не думал.

Он предложил Леле поиграть у него дома. Она зарделась и сказала: "Я у мамы спрошусь..." На следующий день сообщила, отводя глаза: "Мама говорит: нечего по начальникам ходить..." Она стояла перед ним в серой юбочке, штопаной вязаной кофточке и в серых подшитых валенках. Темно-русая челочка спадала на лоб, веснушки насмешливо толпились возле носа, она произноси-ла чужой приговор как чужая, не придавая ему значения и не вникая в смысл, и улыбалась по-свойски, показывая белые зубки. А его тоже это нисколько не задевало: видимо, потому, что была это бабусина затея, а у него опять оставались, как и прежде, внезапные отключения электричества, мышиное скольжение в наступившей темноте и горячее Лелино плечо, и шумное ее дыхание.

Наконец, явилась долгожданная Колодуб. Она приехала из самого Свердловска. Это был громадный город, столица Урала, затерявшаяся где-то в таежных пространствах, далекая, но вполне конкретная в отличие от Москвы уже теперь слишком таинственной и слишком потусторонней, почти придуманной, куда не предвидится возврата, от которой в памяти только и осталось: бесформенный, звенящий трамвай, арбатский двор да коридор арбатской квартиры, где что-то оставлено, чего никогда уже не будет... И вот приехала Елена Колодуб, они всей семьей отправились во Дворец культуры на ее концерт. Афиши висели уже так долго, и так много было возвышенных и пылких разговоров о ее выступлении, что казалось - наступил долгожданный праздник. Ванванч даже слышал мельком на улице, как мужчина сказал женщине: "Ну, чего разоралась, будто Колодуб?!"

Все говорили только о ней. И вот она вышла на сцену, высокая, темноволосая, в светло-зеленом длинном платье и кланялась, покуда ее возбужденно приветствовали. И толстая аккомпа-ниаторша уселась за пианино. Низким меццо-сопрано Колодуб запела арии из опер, широко раскрывая большой рот, сверкая белыми зубами и странно откидывая руку над головой, словно посылала последний привет.

Многие из этих арий Ванванчу были уже знакомы. Папа тихонечко про себя подпевал. Бабуся слушала, замерев. Мама же слегка улыбалась, вскинув густые брови, как улыбаются очень счаст-ливые, но слегка недоумевающие люди, не понимая, откуда вдруг это счастье и счастье ли это...

После концерта они молча возвращались по темной осенней дороге, благо дом был недалеко. Вдруг папа сказал в пространство: "Какая замечательная!.. И вообще, подумать только, здесь, в глуши, среди тайги... Там, у них, их колодубы черта с два будут петь для рабочих!.." Он прогово-рил это с твердой убежденностью, однако слабая вопросительная интонация все-таки прозвучала в его голосе. "Ээ, - сказала мама, подражая тете Сильвии, откуда ты знаешь?.. А Зяма и Амас рассказывали, что там много театров и кино..." - "Конечно, есть, - засмеялся папа, - но для кого?.. И потом, что там показывают? Я видел как-то в Москве американский фильм, их шедевр. Там красивая нищенка становится миллионершей..." - "Вай, - поразилась бабуся, какая счастливая!" Мама рассмеялась. "Мама, - сказал папа бабусе снисходительно, - но это же вранье..." Бабуся промолчала.

В школе каждый день играли в Колодуб, покуда однажды не грянул гром.

Троцкисты застрелили Кирова. А надо сказать, что это был самый, пожалуй, почитаемый Ванванчем большевик. Так уж сложилось. И не высокое положение одного из вождей вызывало вибрирующее чувство в Ванванче, а его фотография на стене дома, где Костриков смеется, распространяя волны обаяния, и его маленькие сверкающие глаза переполнены любовью к нему, к Ванванчу, только к нему, а тут еще рассказы мамы, как она встречалась с Кировым на Кавказе в те далекие времена и как он был прекрасен, выступая перед ними, юными кавказскими большевика-ми, как правильно было все, что он говорил, и как они все, задыхаясь от счастья, дарили ему в ответ свои восторженные выкрики... И папа вспоминал, как Сергей Миронович пожал ему руку и сказал с искренним восхищением: "Такой молодой начальник городской милиции?! Ну замечате-льно! Ну, теперь держись, мировая буржуазия!.. Да и меньшевикам достанется, верно?" И папа восторженно крикнул ему: "Верно, товарищ Киров... Пусть только попробуют!.."

И вдруг этот выстрел! И его оказалось достаточно, чтобы лишить жизни такого человека... Ванванч вздрогнул и едва не закричал, когда прибежавшая с работы мама трясущимися губами сообщила все это и, плача, металась по квартире, и бабуся выкрикивала свое отчаянное: "Вай, коранам ес!.. Вай, коранам ес!.."

Полы скрипели. Стены тряслись. Мороз за окнами ударил пуще.

Ванванч шел в свою вторую смену, чувствуя давление в груди, и никак не мог поверить, что могло произойти такое, и вдруг увидел проходящих мимо рабочих, которые хохотали над чем-то смешным. Он став всматриваться в лица прохожих, но ни на одном из них не обнаружил признаков скорби... "Что же это такое? - подумал он. - Как странно!"

В классе Нина Афанасьевна сообщила им о трагедии. Она словно зачитала газетные строки: "Троцкистские двурушники и немецкие шпионы застрелили нашего славного выдающегося Сергея Мироновича Кирова! Пусть падет на них гнев и презрение советского народа!" Сначала нависла тишина. Потом, как обычно, свет погас, и раздалось мышиное шуршание, и началось привычное переселение. Вспыхнула дежурная порция бересты. "У, козлы!" - закричала учительница.