Степан Разин - Михаил Васильевич Шелест

обучить мастеров. Наладим щепной промысел[1] и станем расписывать по-своему. Можно и попроще виды писать. Цветы всяческие.

Про матрёшек я пока не стал говорить. Тимофей и так был ошарашен.

Как только Тимофей с пятьюстами казаками прибыл, так сразу Астраханский наместник прислал своего гонца с приглашением отужинать, как говорится, чем Бог послал.

Мы с Тимофеем взяли сундук с подарками, привезёнными из Персии и как шах с шахёнком, отец и мне привёз обновки, отправились к наместнику. Слонов только не было.

Кстати, в Астрахани хоть слонов не было, зато индусы присутствовали. Аж целое индусское посольство. Правда, сидевшее в ожидании царской воли в Астрахани с зимы. Очень колоритные индусы. Чёрно-синие лицом, в огромных чалмах и серьгами в носах и ушах.

Тимофей при встрече с наместником развел руками и с поклоном сказал:

— Извиняй, господин, но зипунов в этот раз мы с Персов не брали, торговлишка была скудной, а потому и подарки от нас скудны. Прими и не побрезгуй.

В сундуке оказался дорогой парчовый с золотом халат подбитый каким-то мехом, кинжал с самоцветными каменьями, пара пистолей, шкатулка, вероятно хорошо пахнущая, так как нюхал наместник её долго и остался, судя по всему, подарком доволен.

— Готовы ли ехать в Москву, Тимофей Иванович? — спросил наместник, когда они с атаманом поговорили о пяти сотнях казаков, прибывших в Астрахань.

— Кхе! — кашлянул Тимофей в усы. Ему понравилось, что наместник назвал его по имени и по отчеству. — Сам не поеду, ибо обещался учинить сыск воровских казаков по Волге-реке. Фрол, сын поедет, товар повезёт. Это ежели ты не отступился от своей поездки в Москву. Может и ну её, эту поездку?

— Никак не можно, — покрутил головой наместник. — Пришёл от царя приказ доставить срочно твоего сына под светлы очи царя Михаила Фёдоровича.

Репнин подошёл к сундуку, стоящему у окна, и, открыв, достал сложенный в конверт лист бумаги плотно исписанный убористым почерком.

— Не уж-то сам царь Михаил Романов писал? — подумалось мне. — Да, вряд ли. Дьяки и за царя пишут и за своей подписью отправляют.

Я ещё не до конца понимал происходящее со мной. Глубокое прошлое не укладывалось в голове. Я всё ещё жил, словно во сне или в бреду. То, что это не кома, я уже понял, но принять то, что меня закинуло в семнадцатый век я не мог. Хотя… Казаков, Астрахань, наместника я уже, фактически, принял. Но царь! Это же совсем другое дело! Мысль о том, что я могу увидеть настоящего царя, перехватывала моё дыхание, как только я к ней возвращался и сердце сразу начинало биться словно лошадь, сразу взявшая в карьер.

— Тут много чего мне о других делах писано, а о твоём, Тимофей Иваныч, Степане сказано следующее… Э-э-э… Вот…

— И того казака Степана Разина Тимофеева сына, что назвался братом шаха персов Аббаса сына Сефия и внуком шаха Аббаса сына Худабендиева от евоной дщери Дилрас Бану доставить в мой дворец на Москве-реке в Кремле незамедлительно со всеми бумагами и пергаментами, что есть у него в доказательство его правды.

Наместник почему-то посмотрел не на меня, а на Тимофея.

— Свезло тебе, Тимофей Иванович! Ох и свезло! Не сказали тебя тоже везти, значит пытать не станут. Расспросил я посла шахского и узнал у него, что была такая дщерь Аббаса Дилрас, а куда делась, посол не ведает. С мужем, дескать, пропала. Правда, кто ейный муж был он тоже не ведает. Но, сказывал, воин был знатный. Многих побил, тогда, Аббас, жалуется. Об том и написал я царю-батюшке. А ещё написал, что ты, дескать, проявил усердие и привел в Астрахань ажно пять сотен казаков, для войны с воровскими калмыками.

Тимофей склонился довольно низко.

— Благодарствую Борис Александрович. И прими в знак благодарности моей скромный дар в пять сотен персидских золотых.

Наместник в удивлении вскинул брови. Про золотые Тимофею намекнул я и попал с ними прямо в десятку.

— Золотые? А говорил торговлишка хилая.

— Это здесь Степан расстарался. Был у него тут свой товар, им и торговал.

— Знаю я его товар, — сказал, хмыкнув Репин. — Карты игральные с девками голыми твои казаки продавали. И где только взяли⁈ Кто у вас такой умелец девок голых писать? Галеры со стругами на реке — то хорошие рисунки. Весьма лепые. Сам купил одну. На доску приклеил и на стену повесил. Пошли покажу.

Наместник встал, вышел из пиршественного зала, где мы ужинали за большим столом, позвав нас с Тимофеем ладонью. Вышли и мы. То была спальная комната наместника и на самом видном месте висела моя картинка с корабликами, нарисованными акварельными красками на белом картоне примерно третьего форматного размера.

— Жене в Москву отправлю, — сказал Репнин.

— Тут рамка нужна. Как вокруг окон в теремах делают для украшения. Резные такие…

— Наличники, что ли? — спросил Репнин.

— Во! Точно! Наличники! — сказал я.

— Да-а-а… Пожалуй, с наличниками будет справнее. Можно и ставеньки сделать. Открыл, а там за окошком Волга со стругами, ладьями и персидскими галерами.

— Оригинально, — подумал я. — А в этом что-то есть. Оттого и рамка появилась, наверное.

— Кто у тебя малюет красками? — спросил Репнин.

— Есть один умелец, да не скажу. Ещё скрадёт кто.

— Да, ладно! Мне-то можно! Скажи!

Поняв, что наместник может обидеться, я не утерпел.

— Я это малюю, Борис Александрович.

— Ты⁈ — удивился наместник. — И девок ты?

— И девок я.

— На картах?

— На картах? Шайтан попутал.

— Не шайтан, а бес. А-а-а! Ты же нехристь!

Наместник стукнул себя по лбу ладонью.

— Ай-йа-йай! Креститься надо! Креститься!

— С чего вдруг? — спросил, нахмурясь, я. — То вера моих родителей.

— Ты тоже муслим? — спросил Тимофея наместник.

— Так и есть. Муслим, Борис Александрович.

— Мусли-и-им, Борис Алекса-а-ндрович, — передразнил Тимофея Репнин, растягивая слова. — Вроде русские люди, а обасурманились.

— У меня мать персиянка, — сказал я. — И, вообще-то, я подданный персидского шаха.

— Но отца-то крестили?

— Никак нет, господин наместник. Родичи мокшанской веры были, — сказал Тимофей.

— Идолопоклонцы⁈ Шаманцы⁈ — испугался Репнин. — И в Воронеже живут?

— Покрестились уже, — вздохнул Тимофей.

— Во-о-о-т, — удовлетворённо выдохнул наместник. — А ты, что же?

— А я в казаки