Кузьма Минин на фоне Смутного времени - Валерий Перхавко

Объединившись, «яко лвы ревуща», конные и пешие отряды из двух ополченческих ратей двинулись против польско-литовских интервентов. Весь день на окраинах Москвы не прекращались ожесточенные схватки, гремели пищальные выстрелы, раздавался лязг холодного оружия. В решающий момент сражения на исходе 24 августа Минин, согласно Новому летописцу, сам показал воинскую доблесть: «Дню же бывшу близко вечера, Бог же положи храбрость в немощнаго: приде бо Кузма Минин ко князю Дмитрею Михайловичю и просяще у нево людей. Князь же ему глаголаше: «емли ково хощеши». Он же взя рохмистра Хмелевскаго да три сотни дворянския, и перешел за Москву реку, и ста против Крымсково двора. Тут же стояху у Крымсково двора рота Литовская конная да пешая. Кузма же с теми сотнями напустиша впрямь на них. Они же быша Богом гонимы и, помощию Пречистые Богоматери и Московских чюдотворцов, не дождався их, побегоша к табарам Хаткеевым, рота роту смяху. Пехота же, видя то, из ям и ис кропив поидоша тиском к табарам. Конныя же все напустиша. Етман же, покинув многие коши и шатры, побежа ис табар. Воеводы же и ратные люди сташа по рву древяного города, коши же и шатры все поимаша». Охваченные наступательным порывом ополченцы хотели даже преодолеть ров, но были остановлены военачальниками, говорившими, что «не бывает на один день две радости»{485}.

В результате неожиданной и дерзкой атаки трехсот с лишним русских воинов под командованием Минина и Хмелевского в направлении Крымского двора разгромленная польско-литовская рота обратила в паническое бегство и основные силы Ходкевича, отошедшего к Донскому монастырю, где интервенты в ожидании нового натиска ополченцев провели бессонную ночь, не распрягая даже лошадей. Утром следующего дня, 25 августа, прославленный литовский гетман, потерявший значительную часть обоза и около полутора тысяч воинов, вынужден был отступить от Москвы. А ратники двух земских ополчений уже совместными усилиями продолжили осаду центра столицы России, где упорно оборонялся польско-литовский гарнизон, оставшийся практически без запасов продовольствия.

После этой блистательной победы началось организационное объединение двух земских ополчений. Когда Трубецкой предложил Пожарскому и Минину проводить совещания в его лагере, предводители Нижегородского ополчения, помнившие о судьбе воеводы Прокопия Ляпунова, отказались, опасаясь «казачья убойства». В конце концов, договорились съезжаться, чтобы заниматься общим «земским делом», на нейтральной полосе, у реки Неглинной{486}.

В конце сентября 1612 г. в ответ на предложение о капитуляции шляхтичи, командиры польско-литовского войска, пренебрежительно относившиеся к простолюдинам, входившим в состав русских земских ополчений, писали: «…Лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей. Пусть хлоп по-прежнему возделывает землю, поп пусть знает церковь, Кузьмы пусть занимаются своей торговлей, — царству тогда легче будет…»{487}. По иронии судьбы, не пройдет и двух месяцев, как спесивым шляхтичам придется, забыв о гоноре, сдаваться на милость победителей, в том числе бывшего нижегородского торговца Кузьмы Минина.

22 октября 1612 г. русские ополченцы взяли приступом Китай-город. А 26–27 октября (по ст. ст.) произошла капитуляция польско-литовского гарнизона Кремля, оголодавшего и потерявшего человеческий облик.

Опасаясь насилия со стороны казачества, участвовавшего в Первом земском ополчении, московские бояре, сидевшие в Кремле в осаде, обратились не к Трубецкому, а к Пожарскому и Минину, дабы «пожаловали их, приняли без позору»{488}. Точно так же поступило в момент капитуляции и польско-литовское командование. По информации Иосифа Будилы, командира польско-литовского гарнизона, имущество у пленных после капитуляции гарнизона Кремля 7 ноября 1612 г. принимал Кузьма Минин, стремившийся не допустить разграбления его казаками{489}.

Кое-кто из посадских торговых людей, подобно Минину, также проявил себя в годы Смуты на военном поприще. Например, торговец Федор Федулов командовал псковскими ратными людьми, изгнавшими в 1614 г. шведов из Гдова{490}. Но все это единичные случаи. Чаще всего роль купечества сводилась к выделению денежных средств на содержание ополченцев.

С сентября 1612 г. и до выборов нового царя в феврале 1613 г. во главе земского правительства фактически находился триумвират в составе Трубецкого, Пожарского и Минина. Хотя почти все обращения в этот период делались от имени дуумвирата — Трубецкого и Пожарского, без хозяйственно-организаторской деятельности Минина объединенный Совет всея земли обойтись не мог. В грамоте, доставленной 11 ноября 1612 г. на Белоозеро и информировавшей об объединении двух ополчений, говорилось: «…У бояр и воевод у князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого да у столника и воеводы у князя Дмитрея Михайловича Пожарского, розряды были розные, а ныне, по милости Божьей и по челобитью и по приговору всех нас, стали они в единачестве и укрепилися на том, что им да выборному человеку Кузьме Минину, Московского государства доступать и Российскому государству добра хотеть во всем безо всякия хитрости…»{491}. Минин упоминается в еще одной грамоте того же времени, направленной всему населению Белоозера.

Правда, чаще всего по политическим либо местническим соображениям имя Минина вообще ни в какой форме не указывалось в грамотах Второго ополчения (например, в отписке Д. М. Пожарского в Вологду из Москвы 9 сентября 1612 г., а также в грамоте, отправленной 11 ноября 1612 г. Д. Т. Трубецким и Д. М. Пожарским в Соль Вычегодскую Строгановым){492}. Князь Д. Т. Трубецкой чуть позже не пожелал видеть имя простолюдина Кузьмы Минина среди лиц, подписавших ему жалованную грамоту на владение Важской землей. В глазах феодальной аристократии и даже приказных дьяков Минин по-прежнему оставался посадским человеком. В грамоте, вошедшей в статейный список похода польского короля Сигизмунда и повествующей по-русски, но на полонизированной латинице о ситуации в Москве в конце 1612 г., говорилось: «А делает всякие дела князь Дмитрий Трубецкой, да князь Дмитрий Пожарской, да Куземка Минин». Автором грамоты С. Ф. Платонов считал дьяка Ивана Грамотина, который передавал информацию, полученную от попавшего в плен к полякам смоленского сына боярского Ивана Философова. Примечательно, что далее в тексте грамоты, в отличие от Минина, даже Федор Андронов и Важен Замочников названы не пренебрежительно бытовыми, а полными именами{493}.

Как отмечает Б. М. Пудалов, к началу 1613 г. «вероятно из-за «низкого» происхождения Минина и враждебного отношения к нему казаков, контролировавших в тот период Москву, его влияние ослабело: он исполнял финансовые поручения и наблюдал за имуществом, конфискованным у разных лиц»{494}. Косвенным подтверждением версии о том, что Минин был противником избрания на царство Михаила Федоровича, Пудалов считает отсутствие его имени в списках участников избирательного Земского собора 1613 г. и среди лиц, подписавших принятую на этом соборе Утвержденную грамоту, а также среди членов московского посольства, направленного в Кострому к избранному царю{495}. Скорее всего, для Кузьмы Минина более предпочтительной кандидатурой на царский трон казался его соратник Д. М. Пожарский, если только тот