Дочь Каннибала - Роса Монтеро

– Единственное, во что я, двенадцатилетний, верил, вернувшись в Испанию, потеряв несколько косточек, ногтей и волосков, так это в истинную подлинность собственного прозвища, – говорил Феликс через несколько дней, снова взявшись за свой рассказ. – Я был Талисман, потому что действительно был одарен везением и предполагал завоевывать мир благодаря своей счастливой звезде. Из той поры я больше всего помню эту жажду жизни и уверенность в себе. А еще время, время, которое текло так медленно и было таким огромным, часы шли как дни, а минуты – как часы. Как тянется время в детстве! Именно тогда, когда это совсем не нужно. Какое расточительство!

Я приехал в Мадрид в марте тысяча девятьсот двадцать шестого года, и он показался мне серым, холодным, северным городом, хотя и расположен южнее, чем моя родная Барселона. Диктатура Примо де Риверы достигла своего апогея, и положение моих товарищей представлялось очень плачевным. Тюрьмы были набиты анархистами, а следует помнить, каковы были тюрьмы того времени: грязные, полуразрушенные, нечеловеческие. Люди в них умирали от холода и голода.

Пакита, двоюродная сестра Ховера, которая вызвалась приглядывать за мной, оказалась очень некрасивой, очень толстой женщиной неопределенного возраста. У нее был крошечный фруктовый ларек на рынке, что на площади Кармен, в самом центре Мадрида; она умудрялась одна тянуть и свое дело, и четверых маленьких детей, старшему из которых едва исполнилось семь лет; она запирала их на весь день в жалком домишке, где они жили, домишко состоял из единственной комнаты с печкой, которая служила и для отопления, и для приготовления еды. Про отца детей я так ничего и не узнал: то ли он умер, то ли бросил их, то ли сидел в тюрьме как анархист, а может, вообще у этих детей были разные отцы, которые должны были бы делить ответственность за своих отпрысков. Потому что в детях, хотя и почти погодках, не просматривалось никакого сходства: один был смуглый, другой – рыжий, третий – слишком длинноносый. Спрашивать у Пакиты я не осмеливался: резкая, колючая, молчаливая как камень, она всегда была в плохом настроении. Работала она целый день как лошадь, и, думаю, вряд ли у нее было много поводов для веселья в жизни. Пакита обладала крепкими, сильными руками игрока в пелоту и могла запросто разломить яблоко надвое, чего мне до тех пор не доводилось видеть. Разламывать яблоки на людях – это была ее единственная слабость, единственное удовольствие, которое она себе позволяла. Иногда ее просили об этом соседские ребятишки, клиенты или приезжие, наслышанные о ее удивительных способностях. Она всегда заставляла себя упрашивать и сердито трясла головой:

«Глупости! Глупости! Нет у меня времени! Нет времени, говорю!»

Но потом все-таки брала яблоко, раза два-три поворачивала его своими толстыми пальцами, чтобы правильно взяться за него, и – вот! – на вид легчайшим движением разламывала его надвое. И тут же улыбалась, улыбка молнией проскакивала, открывая беззубость рта. На рынке ее звали Самсонша. Она была добрая женщина. Часть заработанных отчаянными усилиями денег исчезала в карманах товарищей-анархистов.

«Мужчины, хм… Все они одинаковы. Прячутся за женщинами или за фантазиями, но никогда не работают», – ворчала она иногда.

Или:

«Лучше бы бросили свои анархистские бредни да фантазии и взялись за работу, как полагается».

Несмотря на ворчание, она отдавала на общее дело все, что могла, она была щедра, как бывают щедры только бедняки. Пакита принадлежала к тому типу женщин, которые на протяжении всей истории человечества берут на себя ответственность за повседневную жизнь, предоставляя мужчинам воевать, открывать новые континенты, изобретать порох и тригонометрию. Если бы не они, не их забота и ответственность за такие мелкие и ничтожные вещи, как пропитание, дети, реальная жизнь, человечество бы сгинуло тысячелетия назад.

Я спал в ларьке, что воспринимал как должное, потому что тем самым Пакита признавала меня мужчиной, в достаточной мере мужчиной, чтобы не спать со мной в одной комнате. В остальном же она обращалась со мной, как со своими детьми, с той же грубоватой лаской и даже по мере возможности платила мне жалованье ученика.

Однако после стольких приключений, после славы, изведанной рядом с Дуррути, мне трудно было приспособиться к жизни мелкого торговца на рынке Кармен. Меня унижала необходимость носить рабочую блузу, я был в отчаянии от того, что из соображений осторожности не мог хвастаться своим великолепным прошлым. На рынке Кармен я был одним из легиона грязных и голодных учеников. Если бы они знали, что я побывал в Америке, что я ставил бомбы и грабил банки вместе с Дуррути! Если бы они знали, что я убил человека, с отчаянием говорил я себе по ночам. А днем сцеплялся со сверстниками на рынке. Меня прозвали Одноруким, с чем я никак не мог согласиться. Я дрался, как мне кажется, со всеми подряд, хотя культя была еще розовой и я почти не мог пользоваться этой рукой. Однако дрался я, видимо, неплохо, потому что в конце концов добился того, что снова стал для всех Талисманом.

Я пытался воспринимать эту жалкую жизнь как наказание за свою ошибку, за причиненные страдания и за убийство, которое по-прежнему тревожило мою совесть. Но тоска и отчаяние все превозмогали. Виктор запретил мне соваться в политические дела, пока он не может меня контролировать, а Дуррути заставил меня пообещать, что я буду учиться. Я выполнил и то, и другое, но жизнь от этого не стала мне милее. Мне нужны были подвиги, приключения, слава.

Однажды – это было в ноябре, ноябре тысяча девятьсот двадцать шестого года, – произошло нечто необычайное. Я стоял за прилавком и видел, как вдруг необъяснимое волнение начало охватывать и продавцов, и покупателей. Словно шла волна, словно налетел смерч, сметающий все на своем пути. Наконец я расслышал крики:

«Бык! Бык!»

Это был бык, которого вели на бойню, он отбился от стада и бежал по Гран-Виа; испуганный и разъяренный, он заблудился в городе. Все бросились кто куда, большинство – запираться в домах, а другие, в первую очередь ребятишки с рынка, – в противоположную сторону, навстречу зрелищу и опасности. Горстка мужчин собралась на углу Фуэнкарраль, они возбужденно переговаривались:

«Смотрите, смотрите! Там Талисман! Сам Талисман!»

Эгоцентризм подростка так велик, что в течение нескольких первых мгновений я думал, что они имеют в виду меня. Увы, они говорили о другом. Существовал и другой Талисман.

Талисманом прозвали тридцатипятилетнего матадора Диего Маскиарана, который женился на красавице и жил неподалеку, на улице Вальверде. Маскиаран был заслуженный тореро, он давно уже прошел пик своей славы, постепенно выступал все хуже и его имя на афишах печаталось почти в самом низу. В то утро он вышел из дому и направился было на прогулку в парк Ретиро, но тут встретил отбившегося от стада быка. Маскиаран сбросил плащ и сделал два-три выпада, чтобы помешать быку бежать дальше и сеять панику. Тем временем таксисты – а такси тогда было единственным моторным транспортом в Мадриде, – не сговариваясь, решили заблокировать улицу своими машинами, образовав таким способом подобие площади на Гран-Виа перед старым кафе «Пиду», между улицами Фуэнкарраль и Пелигрос. Если бы ты видела эту сцену: хрипящий черный бык посреди изящных зданий, сияющие новенькие такси, красавицы, глядящие из окон, зеваки на тротуарах. Мир был тогда куда проще и наивнее, почти все удивляло нас. Официант из «Пиду» сбегал к Маскиарану домой за шпагой, и Талисман, действуя шпагой и плащом, убил быка. Этот случай стал общенациональным событием; Талисман получил крест «За благотворительность», снова вошел в моду как матадор, на следующие два сезона ему предложили весьма выгодные контракты, одним словом, он снова прославил свое прозвище. Я был ослеплен: я увидел, что есть такой образ жизни, который и законен, и не менее увлекателен, чем налеты на банки, с тем преимуществом, что на карту ставится только твоя собственная жизнь, это для меня, кого преследовал стеклянный взгляд моего мертвеца, было самым главным. И наконец, знаменитого тореро прозвали, как и меня, Талисманом. Мне это казалось хорошим предзнаменованием, благоприятным совпадением. Да, совпадением! Меня тоже могут поражать совпадения, но я не считаю нужным изобретать по этому поводу хитроумные теории. К тому же мне тогда было двенадцать лет. Мне представлялось, что все это – сбежавший бык, своевременная прогулка Маскиарана, перегородившие улицу такси, точный удар шпагой – случилось именно ради меня. Что событие произошло ради моего блага.

В Барселоне я почти ничего не знал о корриде, потому что там ее, собственно, и не проводили. Но в Мадриде бой быков занимал значительное место в жизни горожан. Я стал посещать собрания любителей корриды; разучивал приемы, используя свой рабочий фартук вместо плаща, околачивался на площади рядом с аренами, где проходили корриды, подружился с мальчишками – помощниками мулетеро. Так прошли два невероятно длинных года. Вернулся Виктор, он все еще был на нелегальном положении. Мы виделись украдкой и очень редко. Он рассказал мне, что Аскасо и Дуррути – во Франции, они слишком известны, чтобы вернуться в Испанию. Оба они обзавелись французскими подружками, точнее женами, потому что жили как супружеские пары и относились к своим избранницам с той абсолютной ответственностью и серьезностью, с которой все анархисты относились к частной жизни. Брат не понимал моей внезапной страсти к корриде.