Блуждающая звезда - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Вскорости даже дети перестали бегать, кричать и драться в окрестностях лагеря. Они сидели в тени домов, на пыльной земле, худосочные, похожие на ленивых собак, передвигающихся вслед за солнцем. Все менялось один-единственный раз — в час раздачи еды, когда солнце стояло в зените.

Я видела в них отражение собственной слабости и ничтожности. Многие, особенно самые бедные, лишившиеся и отца, и матери или бежавшие из-под бомб без денег и вещей, выглядели странно постаревшими. Маленькие, худенькие, сутулые девочки в платьях, которые были им слишком велики, маленькие полуголые, кривоногие мальчики с распухшими коленками, серо-пепельной кожей, покрытой стригущим лишаем, и глазами, распухшими от укусов мошкары. Я смотрела на их лица и замечала то, чего не хотела видеть и не могла понять, пустой, отстраненный взгляд, лихорадочно блестевшие глаза. Когда я ходила по улицам Нур-Шамса вдоль стен из просмоленного картона и старых досок — просто так, безо всякой цели, — я повсюду замечала эти детские лица с пустыми, глядящими за грань глазами. В зеркале их лиц я видела собственное лицо — не шестнадцатилетнюю девушку, чью красоту жадно пытаются угадать под покрывалом глаза юношей, а морщинистую старуху, согбенную, почерневшую от горя, высушенную зловонным дыханием приближающейся смерти.

Повсюду в лагере я видела это лицо — мое лицо, и мои худые руки с набухшими венами, и хрупкое, истончившееся, как тень, тело. При встрече со мной женщины отводили взгляд или смотрели в упор, не моргая, из-под черной чадры, как из глубины пещеры, ничего не говоря, но от их молчания несло безумием.

Теперь женщины молчали даже у колодцев, в очереди за водой. Они больше не жаловались, не произносили названий городов и имен исчезнувших людей. Лето было засушливым, уровень воды в колодцах еще больше понизился, и ведро зачерпывало грязный, почти черный осадок.

Воды было так мало, что люди не могли ни помыться, ни постираться. Дети ходили в грязной одежде, потому что их не подмывали и не умывали после еды и прогулки. Платья женщин были жесткими, как брезент, от застывшего жира.

Старухи с черными лицами и всклокоченными волосами пахли тухлятиной, и меня от них тошнило. Мы тогда делили дом со старой крестьянкой с побережья (из Зарки). Я не могла выносить ее запах и стала спать на улице, в пыли, заворачиваясь в старое покрывало.

Я чувствовала себя хорошо, только когда уходила из лагеря. Рано утром я забиралась на каменный холм, туда, где была могила старого Наса. Однажды я впервые в жизни увидела на дороге умирающее от жажды животное. Это была белая собака Саида, младшего сына Наса. Я часто ее видела, потому что в конце жизни старик очень к ней привязался и она почти всегда лежала рядом с ним, вытянув лапы и подняв голову. У собаки не было имени — во всяком случае, я его не помню, — но она повсюду следовала за стариком. Когда Нас умер, псина проводила его до могилы на холме и пришла назад только на следующий день. Каждое утро собака отправлялась на холм, к могиле, и возвращалась глубокой ночью. А потом вода стала бесценной, и однажды утром я увидела, как она умирает. Ее тяжелое дыхание было слышно в самом начале дороги. Собака лежала в колючем кусте, она была ужасно худая, вялая и в лучах восходящего солнца напоминала странное белое пятно. Я подошла совсем близко, но она меня не узнала. Собака уже была «на другой стороне», глаза у нее остекленели, по телу пробегала дрожь, распухший черный язык вывалился из пасти. Я оставалась с ней до самого конца — сидела на земле под палящим солнцем и думала о словах старого Наса, о вопросе, который он повторял, как заведенный: «Разве солнце светит не всем?» Теперь солнце стояло высоко в небе и безжалостно жгло землю, обжигало детские лица и шкуру умирающей собаки. Никогда прежде я так отчетливо не ощущала неотвратимость проклятия, насылаемого безжалостным светилом на землю, ломающего и уничтожающего жизни, когда каждый новый день уносит частичку предыдущего, а каменное слепое страдание невозможно понять, как бормотание живущей в пещере старухи Лейлы.

Саади Абу Талиб аль-Баддави (впоследствии я стала его женой) не умел ни читать, ни писать, но он знал, что я ходила в школу в Аль-Джаззаре, и попросил меня описать все, что нам приходится переживать в лагере Нур-Шамс, чтобы в будущем ни один человек не посмел об этом забыть. Я послушалась и потому описываю нашу жизнь, день за днем, в школьных тетрадках, которые захватила из дома. Прежде чем уйти на север, откуда он так и не вернулся, мой отец Ахмад решил обучить меня грамоте (хотя я была девочкой), чтобы я могла читать суры Корана и решать задачки по геометрии не хуже любого мальчишки. Думал ли отец, что однажды я воспользуюсь своим умением, чтобы по памяти заполнить эти тетради? Мне кажется, отец бы это одобрил, потому я и послушалась Саади аль-Баддави.

Я пишу свой рассказ и для нее — той, что поставила свое имя на тетради, когда мы встретились на дороге к источнику в Латруне, для Эстер Грев, — в надежде, что она когда-нибудь прочтет это и найдет меня. В тот далекий день нашей первой встречи я прочла на ее лице свою судьбу. Мы были вместе одно короткое мгновение, словно эта встреча нам была суждена. Когда я заполню все тетради, отдам их солдату из Международных сил, попрошу найти Эстер и вручить их ей. Моя цель дает мне силы писать — вопреки одиночеству и царящему вокруг безумию.

Я упомянула о смерти белой собаки, рассказала, как увидела конец ее мучений под солнцем, неумолимо всходившим над каменным холмом, потому что в тот день я впервые встретила смерть. В Акке я видела усопших — мужчин и женщин, они лежали на циновках в чисто убранных комнатах с белыми стенами и как будто спали, завернувшись в очень белые простыни, которые должны были зашить на них. На их закрытых веках лежали монеты, губы были сомкнуты — тонкая нить, поддерживавшая челюсть, была спрятана в волосах. Моя тетя Раиса и мой дедушка Мохамад — холодные, неподвижные — выглядели чуточку неуклюжими, словно не успели привыкнуть к смерти. Помню тела, которые опускали в могилы головой на юг, могильщиков с лопатами, пронзительные вопли профессиональных плакальщиц. Старый Нас покинул наш мир просто и быстро, словно кто-то задул лампу. У меня в памяти он остался телом, завернутым в слишком короткую ветхую простыню со свисающими в могилу голыми ступнями.

Но белая собака умирала при мне: я видела нескончаемый ужас в ее глазах, слышала, как она пытается дышать, ощутила ладонью мучительную предсмертную судорогу. Потом она затихла, а безжалостное равнодушное солнце освещало ее пыльную шерсть. Я поняла, что в наш лагерь пришла смерть. И теперь она примется за других — за животных, мужчин, женщин, детей — и заберет всех, одного за другим. Я кинулась бежать через кусты на вершину холма, откуда можно было разглядеть дорогу на Аттилу и Тулькарм, холмы Дженгина, темное пятно пересохшего русла реки… одним словом, все, что стало нашим миром и сделало пленниками. Почему мы оставались там? Почему не уходили через горы на запад, не искали спасения у моря?

Большинство обитателей лагеря Нур-Шамс были уроженцами гор. Они жили в красных, поросших колючими деревьями, долинах, где маленькие пастухи пасут стада коз. Они не знали ничего другого и никогда не видели моря. Даже Аамме Хурии не было дела до моря.

А я родилась в Акке, у моря, я росла на пляже, в южной части города, купалась в волнах, плескавшихся у стен английской крепости или французского форта, высматривала остроугольные паруса рыбачьих лодок, чтобы первой из детей заметить суденышко отца. Мне казалось — если снова увижу море, смерть станет не важна, она утратит власть и надо мной, и над Ааммой Хурией. И солнце не будет таким жестоким, и каждый новый день перестанет быть отрицанием предыдущего. Теперь все это было для меня недоступно.

Когда иностранные солдаты посадили нас в крытые брезентом грузовики, чтобы привезти сюда, на край земли, в это место, за которым больше ничего нет, я поняла, что никогда больше не увижу того, что так сильно любила. Где вы, паруса шхун, скользивших на заре по морю в окружении чаек и пеликанов?

Во взглядах детей, прячущихся в темноте жалких хибар, застывших в неподвижности, похожих на бродячих собак, о которых никто не заботится, я увидела собственную старость, собственную смерть. Мое исхудавшее, в морщинах, лицо с тускло-серой кожей, мои волосы, когда-то такие красивые, шелковым плащом прикрывавшие мне спину, а теперь напоминавшие грязную, кудлатую, блохастую гриву, мое ставшее почти невесомым тело, почерневшие руки и ноги с выступающими, как у старух, жилами.

Уже очень давно ни у одного из обитателей Нур-Шамса нет зеркала. Солдаты, обыскивавшие наши вещи, забрали все, что могло служить оружием: ножи, ножницы и… зеркала. Неужели они нас боялись? Или опасались, что мы что-нибудь сделаем с собой?

Раньше я никогда не думала о зеркалах. Было так естественно видеть отражение собственного лица. Теперь я поняла, что без зеркала становишься каким-то другим, не совсем таким, как прежде. Возможно, солдаты это знали? Наверно, они решили, что мы будем с тревогой вглядываться в лица других, пытаясь угадать, какими стали, чтобы не забывать себя, чтобы помнить собственное имя.