Этюды Черни - Анна Берсенева

Саша говорила себе все это, и ей почему-то казалось, что ее слова звучат жалко. Или жалобно. Или просто глупо. Почему она должна себя в чем-то убеждать, и тем более – почему должна спасаться бегством от унижения?

В дверь позвонили. Саша вздрогнула. При мысли, что вернулась мама Марии Таллас, тошнота подступила к горлу.

«Ни за что не открою!» – подумала она.

И тут же ей стало так противно, что она вскочила, словно пружиной подброшенная. Не хватало еще от всего этого скрываться!

Глава 14

Саша распахнула дверь так широко и резко, что, наверное, сшибла бы с ног того, кто стоял на пороге. Но он оказался проворен и успел отпрыгнуть в сторону. Саша только слегка его задела.

– Ты что, Сашка, с ума сошла? – сказала Люба, потирая плечо. – Всю жизнь я мечтала погибнуть в родном подъезде от удара дверью.

– Люблюха! – Саша так обрадовалась, как будто не видела ее сто лет. Да вообще-то и правда давно не виделись, месяца три уже, наверное. – Заходи!

Люблюхой звала свою дочку Нора. Но имя у нее было другое – Жаннетта. Не Жанна, а Жаннетта, с двумя «н» и двумя «т», это Нора уточняла каждый раз, когда сообщала, как зовут ее девочку. Вообще-то у Норы был тонкий вкус, но иногда он ни с того ни с сего оборачивался какими-то чересчур экзотическими представлениями о прекрасном. Видимо, это произошло и в тот момент, когда она выбирала имя для своей единственной дочери. Так что домашний вариант, Люблюха, оказался для Жаннетты Маланиной просто спасением. Едва научившись разговаривать, она стала говорить, что ее зовут Люба, и даже Саша, которая росла вместе с ней на маминых и Нориных руках, не знала, что она Жаннетта, пока они не пошли в детский сад. В тот самый, на Большой Бронной.

– Ты чего такая? – спросила Люба и кивнула на покрывало, смятое на кровати. – Кошмар, что ли, приснился?

– Ага, – кивнула Саша. – Кошмар. Только не приснился.

Ни тени удивления не промелькнуло на Любином лице, когда она слушала Сашино повествование о маме Марии Таллас. Только на слово «оккупанты» она усмехнулась и уточнила:

– Скорее тараканы. Из всех щелей повылазили. Ну, удивляться не приходится. Каков царь, таков и псарь. А царь наш замечательный на фене уголовной изъясняется прямо под телекамеры. Не видала, что ли?

– Я телевизор не смотрю, – мрачно сказала Саша.

На Новый год она включила было «Голубой огонек», или как это теперь называлось, но через пять минут выключила, решив, что это пошлость за гранью того, что можно воспринимать без вреда для здоровья.

– И вообще, какой он царь, его же выбирают, – добавила она.

– Думаешь, выбирают? – хмыкнула Люба. – Это на первый взгляд кажется. А вообще – нам еще везет, что мы к врачам пока не обращаемся. А если обращаемся, то к знакомым. Я, знаешь, как представлю, что я одинокая тетка, живу в Усть-Задрищенске, всю жизнь на заводе проработала, на старости лет, понятное дело, заболела, в больницу попала… Проще сразу сдохнуть, без напрасных надежд. Лет десять назад еще думали, деньги дашь – вылечат. А теперь уже никто не обольщается. Они бы, может, и хотели вылечить, чтоб им еще раз заплатили, да уже и за деньги лечить не могут. Не умеют. Приятельница моя в Саранск поехала в командировку, и приступ у нее случился. Что такое, непонятно, от боли на стенку лезет. Она в больницу, тому деньги сует, этому – везут на операцию. Назавтра медсестра по секрету рассказала: молитесь Богу, что завотделением, старушка, как раз из отпуска вернулась и в операционную зашла, у вас внематочная была, а хирургиня наша молодая вам уже мочевой пузырь собралась удалять. Представляешь? – Люба передернула плечами. – Даже если б выжила, так бы и ходила до конца жизни с мочеприемником в кармане. А ей тридцать лет всего, муж красавец, детей двое. Зато они там в Саранске пьяного Депардье встречают хлебом, солью и котятами. Тьфу! Говорить про них противно.

– Но что же это, Люба? – уныло проговорила Саша. – Нельзя ведь так жить, ведь это и не жизнь совсем. Получается, всем скопом уезжать?

– Чего это я должна уезжать? – пожала плечами Люба. – Пусть сами уезжают. Ну, может, и я захочу. В Германии мне очень даже нравится. Но именно что если захочу, не потому же, что быдло какое-то меня отсюда выпрет!

Люба сердито сощурилась, глаза ее сверкнули. Они всегда сверкали огнем, если она сердилась, и были хоть небольшими, но выразительными из-за этого огня и из-за высоких, тонко очерченных скул, за которые многое отдали бы мировые кинозвезды.

Саша только недавно узнала, что все детство, всю юность Люба считала себя некрасивой и злилась поэтому на весь белый свет. Только когда она влюбилась в своего нынешнего мужа, все эти переживания выветрились из ее сознания, как случайный мусор. И странно было не то, что выветрились, а что вообще они у нее возникли. Внешность у Любы была резкая, своеобразная – с перчинкой, про такую говорят. Она и сейчас, в сорок лет, была с перчинкой, а в двадцать тем более. Но именно в двадцать лет Люба завидовала всем подряд, и друзьям тоже.

Саше она завидовала из-за того, что та красивая и талантливая, Кире – что хоть и некрасивая, но не обращает на это внимания, живет, как сама считает нужным, ни на чье мнение не оглядывается и любому все, что думает, выскажет в глаза. Люба даже на Царя злилась – за то, что он никак в нее не влюбится. Хотя впоследствии сама не понимала, как можно было злиться на человека, в которого считала себя влюбленной.

– Я потом вообще все это перестала понимать, – объясняла она Саше. – Что со мной было, в каком мороке я жила… Жуть, больше ничего! Счастье, что я в Саньку влюбилась и от зависти своей сумасшедшей именно в юности избавилась. Потом поздно было бы. А повзрослела бы с этим – всё, не человек, и жизнь насмарку.

Но теперь Люба пришла не для того, чтобы порассуждать о зависти.

– У тебя Интернет работает? – спросила она. – Я сегодня у мамы ночую, а она же всего этого боится как огня. Ни компьютера у нее, ничего. А мне с Киркой надо срочно поговорить.