Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой - Кристоф Рехаге

На бабушкином лице расцветает гордая улыбка:

– Мы все это сами построили. Очень хорошо: зимой жарко, летом холодно.

– И так чисто! Как вам это удается?

Ее улыбка становится шире, она польщена и кивает головой. Дети между тем немного осмелели.

– Скажи, дядя Ляйке, – спрашивает нараспев девочка, – у тебя есть с собой фотографии из Пекина?

Есть ли они у меня! Мгновение спустя ноутбук и фото Пекина уже на столе.

– Пекин! – Она взвизгивает от радости, когда на экране появляется фотография. – Я там уже была!

– Правда?

– Ну конечно! – она смотрит на меня так, будто я задал глупый вопрос.

– А когда ты была там?

– Летом, в прошлом году.

Значит, ей тогда было примерно семь или восемь лет. Она сияет:

– Пекин классный! Там так чисто!

Чисто?! На память приходит мой первый день в Китае и непроглядный пекинский смог. Когда я спрашиваю маленькую девочку, что именно она хочет сказать словом «чистый», она удивляется моей неосведомленности:

– В Пекине можно целый день носить белое платье, знаешь ли! А здесь оно становится черным через пару часов.

После того как бабушка и дети легли спать в соседней комнате, мы с дедушкой Лю еще некоторое время сидим в гостиной и пьем чай. Он сильный человек, который не любит много говорить. Свои непослушные волосы он зачесывает набок, правое веко у него немного приспущено. Раньше он работал шахтером, как и большинство мужчин в этой деревне. Сейчас он заботится о внуках, а деньги в семью приносит его сын. Потом мы перешли к теме Культурной революции.

– Это было ужасно, – говорит он, – действительно ужасно.

Люди не очень любят обсуждать этот отрезок своей истории. А когда они все-таки затрагивают эту тему, то это становится похоже на рассказы немцев о Третьем рейхе: тон становится напряженно-нейтральным, каждое слово тщательно взвешивается, и предпочтение отдается местоимению «они», а не «мы».

– Самое ужасное, что война тогда шла и внутри семьи, – рассказывает он, – братья против братьев, отцы против сыновей. Все без исключения.

Я вспомнил, как Чжу Хаи рассказывал про своего отца: об одиноких днях, проводимых им в горах на охоте, подальше от Культурной революции и политических допросов и споров.

– О чем, собственно говоря, тогда спорили? – спрашиваю я.

Дедушка ненадолго задумывается, потом вздыхает:

– Обсуждали, как правильно интерпретировать слова Мао Цзэдуна. Спорили о том, чье восприятие верное… вам, иностранцам, наверное, это трудно понять.

Культурная революция была последней прихотью старого Мао. К середине шестидесятых, после неудачного Большого скачка его репутация Великого Кормчего сильно пошатнулась. Ему пришлось наблюдать, как его товарищи в Пекине проводят свою политику уже независимо от него. Он был глубоко возмущен. «Долой все старое!» – кричал в толпу молодежи этот старик, которому было уже за семьдесят, надеясь побороть этим противника внутри партии.

И молодежь услышала его призыв, и над страной разбушевался вихрь, который бушевал десять лет. Разгневанные «дети Мао» решили начать со своих учителей, выгнали их из школ и университетов, а Великий Кормчий восторженно аплодировал им стоя. Потом они принялись за интеллигенцию и за старшее поколение. Многих убили, а те, которые, как Дэн Сяопин, осели в деревне на шее у крестьян, считали, что им повезло.

Страна была обклеена постерами, на которых люди клеймили друг друга позором. «XY – ревизионист и враг революции!» – было написано на них, или: «YZ имеет внебрачную связь!».

Не было ни одного города, ни одной деревни, в которой бы не свергались боги и не разрушались храмы. Главе правительства Чжоу Эньлаю, который до революции учился во Франции и Германии по студенческому обмену, пришлось защищать от разграбления Запретный город в Пекине с помощью армии.

А я хочу задать вопрос, который давно меня волнует:

– Скажи, дедушка Лю, в самом ли деле Культурную революцию устроила Цзян Цин и ее люди?

Это официальная версия истории. На память мне пришел бархатный туалет в музее. Дедушка Лю смотрит на меня, и на его лице написано удивление:

– Конечно, за это их и осудили!

– Цзян Цин была женой Мао, да?

– И что?

– Я хочу сказать, разве он не мог бы остановить ее, если бы… хотел?

Он наклоняет голову набок и размышляет.

– Мао Цзэдун, – наконец произносит он, прибавляя в конце тянущийся звук «a», – Мао Цзэдун-а-а-а… он тогда был уже совсем стариком.

Пластиковое дерево

После двухдневного хождения по горам пыль и холод настолько глубоко проникли в мою одежду и внутренности, что я не мог мечтать ни о чем другом, кроме как о горячем душе и чистой постели.

Я оказался на огромной вымощенной площади, заплатив зачем-то за входной билет, и теперь передо мной важно вышагивает экскурсовод. Я следую за ней только потому, что так надо, безо всякого интереса. Я слишком устал.

Когда мы подходим к высокому дереву в центре площади, дама останавливается, протягивает руку вверх и смотрит на меня, ожидая восторгов.

– Великая софора из Хундуна! – объявляет она с непонятным мне пафосом.

Запрокидываю голову и рассматриваю дерево. Своим толстым стволом и раскидистой кроной оно напоминает бонсай, страдающий манией величия, двадцатиметровый бонсай.

– Красивый… большой! – вяло одобряю я, чтобы хотя бы что-то сказать.

– Да, его сделали максимально близким по размеру к оригиналу.

– К оригиналу?!

– Настоящая Великая софора была выкорчевана более трехсот лет назад. Да, – она удивленно смотрит на меня и указывает пальцем на другую сторону площади, где я совсем ничего не могу разглядеть, – она растет там уже в третьем поколении!

Я сбит с толку.

– А здесь тогда что?

– Это? Это просто копия!

– Копия?

– Да. Это дерево сделано из пластика.

Пластиковое дерево размером выше дома?

Мой хохот прокатился по всей площади. Прежде чем экскурсовод успевает опомниться и убежать, я всовываю ей в руки свою камеру и заставляю заснять, как я прыгаю под этим монстром и в восторге воплю: «Такое огромное, и все из пластика!»

Она стыдливо улыбается. Кроме того, до нее, наверное, дошло, что я совсем ничего не понял. Когда мы заканчиваем фотосессию, она подводит меня к стене, на которой золотой краской нарисован большой иероглиф, и подчеркнуто медленно и внятно задает простой вопрос:

– Ты понимаешь, что значит этот иероглиф?

Я должен подумать пару секунд, мне совсем не хочется ошибиться:

– Это значит «корень», да?

– Правильно! – И с поощряющей улыбкой учительницы она указывает на пол, в котором на равномерном расстоянии вставлены металлические значки.