Час тишины - Иван Клима

Ему страстно захотелось завоевать их, заразить идеей, в которую он верил, и ему казалось, что, сумей он сейчас это сделать, он выполнит то самое важное, что когда-либо в жизни должен был свершить.

Они слушали его молча и с недоверием: чужие, замкнутые в себе, толстые губы, грязные волосы, пиджаки с заплатами, домотканые штаны, — он был из другого мира, а здесь царила нищета. Потом он заметил молодого Молнара, работавшего у него на плотине, — хоть один знакомый! И он стал говорить, обращаясь к нему:

— Вы всегда хотели избавиться от паводка, а я всегда хотел создать большой проект. Не какое-нибудь маленькое строительство, вроде того, что мы строим сейчас, а большое, грандиозное.

Двери в зал скрипнули, все сразу обернулись, он увидел священника, тот шел, расточая по сторонам улыбки.

— Бандит, — прошептал Смоляк, — крыса.

…Плотины и широкие пояса увлажнения, огромные насосы для вычерпывания воды, но кто может построить что-либо подобное у нас? В той стране, где каждый чем-нибудь владеет и все вместе мы не владеем ничем?

Он слышал несколько поддакивающих голосов, и снова тишина. Его уже уносило собственное воображение, он видел бесконечное озеро под горами, он окружил его гигантской дамбой, на огромные водные просторы медленно садились перелетные птицы, и тучи здесь насыщались влагой, которую ветер нес на высохшие поля, а узкие каналы прорезали горячую землю, и реки текли, высоко поднявшись над краем, а внизу зрели хлеба; самый большой сад на земле!

— Кто сумеет это сделать? Помещики, которые охотно покупали кусок хорошей земли, а плохую предоставляли беднякам и рыбам?

Он их спрашивал, они слушали его, он сказал им, что все это под силу сделать только сообща и что именно этого хотят коммунисты. Это должно быть общее дело. Мы хотим земли, которой бы совместно владели рабочие и вы. Смоляк шептал: «Хорошо, замечательно!» — и он зааплодировал, а потом и еще несколько коммунистов.

Он удивленно смотрел в молчащий зал, видно, и на самом деле говорил он убедительно, но они все равно ему не поверили. Это была сказка, одни обещания, которых они слышали уже немало, — проклятое молчание, из которого никто не может их вырвать. Время било его по вискам— целый час тишины, — как долго оно еще продлится? И тут вдруг с места, где сидел священник, раздалось рукоплескание, глухое и неожиданное, вежливое и снисходительное, но зал сразу пробудился и тоже захлопал, и теперь стало ясно, кто здесь до сих пор правит.

На другой день его позвали в секретариат, по темному коридору спешили люди, много людей, комната была уже полна, телефон звонил, на широком столе валялись флаги, плакаты, стопки заявлений. У стола громко спорила группа мужчин, они были по пояс забрызганы грязью, видно, приехали откуда-то из деревни.

— Хуже всего учитель, — говорил кто-то взволнованным голосом, — он поднял людей, и они пошли на нас с вилами.

Потом из группы выступил маленький плотный паренек, глаза у него опухли от недосыпания.

Инженер никогда его раньше не видел, но тот, верно, знал его, потому что сказал:

— А что ты думаешь об этом Гурчике, товарищ? Тебе не кажется, что в водно-экономическом должен был бы быть кто-нибудь понадежнее?

Инженер не сразу понял.

— Гурчик знает дело.

— А ты разве не знаешь?

— Если мы туда пойдем просто так, они побьют нас, как вшей, — кричал взволнованный голос.

— У меня работа в Блатной, — ответил он растерянно, — по крайней мере до конца года.

— Забудь о ней, — посоветовал паренек, — вероятно, приостановят ассигнования, все равно не доделаешь.

— Достаньте на пивоваренном машину, — быстро говорил кто-то, — необходимо послать десять надежных товарищей, учителя передайте органам безопасности. Проведите собрание! И скажите людям, что теперь они уже получат землю.

— Приостановить плотину невозможно, — возражал он, — что бы на это сказали люди?

— Что бы сказали? — засмеялся крепыш. — Мы не можем выбрасывать деньги на нерентабельные предприятия, через пару лет будут строить совершенно иначе, ведь ты же сам говорил им об этом проекте.

Инженера удивило, что он знает, о чем вчера шла речь на собрании.

— Только они мне не поверили, а если я не доделаю эту плотину, веры будет еще меньше.

Кто-то кричал в телефон: «Так не повезете пиво, это гораздо важнее». Мужчины в забрызганных сапогах нетерпеливо переступали с ноги на ногу.

— Ты должен привыкать, что люди не всегда верят, но в конце концов чему-нибудь да поверят, — сказал ему паренек с отекшими глазами, — а вот если бы ты пошел на место Гурчика, ты мог бы проявить серьезный интерес к этому проекту; была бы получше работенка, не так ли?

— Если даже и так, вы все-таки здесь этого не решаете и не решите, это дело водного кооператива.

Паренек засмеялся.

— Совершилась революция! Ты разве забыл, что случилось?

— Нет, не забыл. — И на мгновение им овладело неприятное чувство, что идет нечестная игра, но такие чувства, видно, были здесь неуместны.

— Ну скажи, зачем ты сюда приехал? Ты ведь хотел дело делать, вот и воздвиг бы, черт возьми, памятник бессмертия.

Он вернулся в гостиницу, печь дымила, он влез в постель, клопы, блохи, сырое одеяло, на столе разложена карта, разрез через корыто реки Влаги, матерчатый кролик и множество окурков.

Он смотрел на маленького зверька. Подумать только, он совершенно о ней забыл. И даже испугался. «Завтра напишу письмо».

Он попытался уснуть, но перед глазами мелькали лица, звучали слова. Революция, говорил он себе, революция все изменит. Перед ним проплывало стремительное течение, тянулись телеги и кричали люди; вероятно, действительно начнется работа над этим проектом, и я сделаю наконец-то что-то порядочное. И перед ним продолжали проплывать заросшие, худые, покрытые шрамами, голодные, тупые лица и лица, окрыленные надеждой, лица, которые он когда-то видел и которых никогда не видел, и множество глаз: фанатические и утомленные, плачущие и совершенно мертвые, полные стремления и пустые, угасшие, он слышал громкие шаги, и тишина чередовалась с грохотом, звучавшим в пустоте и сотрясающим своды.

Он почувствовал бесконечное головокружение и на мгновение ладонями сжал виски. К утру он вырвал из тетради листок и написал:

«Милая Уточка!

Я не могу скоро приехать. Но я буду тебя ждать, ты приедешь ко мне! И мы, возможно, будем здесь, пока я не закончу работу. Как-нибудь выдержим».

Он сложил бумаги на столе, натянул до подбородка сырое одеяло. «Уточка», — сказал он себе, и перед ним медленно проплыли два девичьих лица, а потом он увидел эту плотнику, кое-какие деньги еще есть, пришло ему в голову, как-нибудь эту плотнику мы должны достроить, иначе туда вернется вода и эти люди никогда нам больше не поверят. В какое безверье я б их загнал? В какие глубины молчания?

Ответ он получил только через четырнадцать дней.

«Мой милый,

Мы живем в такое замечательное время, когда исполняются все мечты. Я счастлива, что я могу жить как раз сейчас. Я всегда представляла себе стрельбу и баррикады, окровавленные знамена, получилось это совершенно иначе».

Он перевернул страничку: она мечтала совершить что-нибудь великое, мужественное или полезное, она поссорилась с подругой — разошлась с ней во мнениях, на то, что означает подлинная свобода; перевернул еще одну страничку и наконец-то нашел ту фразу, которую искал: «Мой милый, я знаю, что сделаю больше всего рядом с тобой. Я хочу быть рядом с тобой, приеду, куда ты захочешь, потому что тебя… — она зачеркнула несколько слов, но над ними надписала — люблю, люблю!»

Он почувствовал облегчение, сложил письмо, открыл свою записную книжку, до сих пор в ней хранилась одна единственная пожелтевшая записочка — приглашение в кино. Окровавленные флаги, пришло ему в голову, разве мало людей уже шло на смерть? Этой своей смертью они. стронули и нас с места, но этого ты уже не можешь знать.

Потом он положил письмо рядом с записочкой и снова закрыл блокнот.

Глава шестая. СМОЛЯК

1

Мрачной осенней ночью по равнине гулял порывистый ветер, неся с собой дождь; он завывал в проводах. Смоляк возвращался домой на велосипеде, скрипевшем несмазанными подшипниками. Когда мог, он всегда оставался в городе, ночевал прямо в проходной кирпичного завода, на котором работал; перед сном пил чай с ночным сторожем Миколашем — в свое время они вместе воевали, им было что вспомнить. В городе у Смоляка были знакомые — товарищи давних и недавних лет, а дома дожидалась одна только деревянная конура, туда возвращался он только для того, чтоб разобраться в кипе бумаг. Теперь он был и председателем национального комитета, и секретарем партийной организации.