Сталинщина как духовный феномен - Роман Редлих

Перед внешним миром, a в значительной степени и перед самим собой советский человек никогда не бывает откровенен. Внешне он всегда играет роль стопроцентного беспартийного большевика. Внешне он старается удовлетворять предписанному стандарту. Он старается выполнить, а по возможности и перевыполнить, свою среднепрогрессивную норму, или по крайней мере достаточно убедительно делает вид, что старается. О^ присутствует на цеховых собраниях, голосует за предлагаемые президиумом резолюции. Посещает какой-нибудь кружок по изучению «Краткого курса истории ВКП (б)» или биографии тов. Сталина. Занимается повышением квалификации. С удовлетворенным видом подписывается на заем. Занимается умеренно критикой и самокритикой. Откликается на всякое требование партии и правительства. Принимает на себя дополнительные социалистические обязательства. Включается в социалистическое соревнование. Словом, он хорошо знает свое место в том слаженном, срепетированном спектакле, который ставится партией на гигантской сцене Союза Советских Социалистических Республик.

В разговоре, даже когда он ограничивается обывательскими темами, — очереди, трамвай, ученье детей, получение или задержка премиальных, — он крайне осторожен, чтобы не дать повода какому-нибудь доносчику пришить ему контрреволюционное выражение.

Когда нужно, легко и свободно говорит на политические темы, — тут он настоящий виртуоз. На всякие случаи жизни у него заготовлено бесчисленное множество словечек, штампов, цитат из классиков, и все это он применяет кстати, бойко и с величайшей уверенностью. У него в высшей степени развит талант забвения вчерашнего дня и смены своих фиктивных убеждений по команде. Никогда не коснется он по ошибке ни одного из многочисленных советских табу. Всегда сумеет он поддержать разговор на любую тему: возмутиться вредительством, одобрительно отозваться о качествах кандидата в Верховный Совет, сочувственно отнестись к поощрению индивидуального огородничества, сурово осудить разбазаривание колхозного имущества, покачать головой, слушая о поджигателях войны. Случись, и он ни перед какой иностранной делегацией лицом в грязь не ударит и в самой наивной и непосредственной форме выразит гордость достижениями своей социалистической родины и убеждение в обреченности капиталистического мира. Свои настоящие чувства он прячет так глубоко, что никакому наблюдению они не поддаются. Своей маски он никогда не снимает. Свою роль рядового честного советского человека он играет виртуозно. И Этих артистов-виртуозов миллионы: в Советском Союзе — все артисты. Власть требует от населения такой игры и получает ее. На русском народе маска, и невозможно поверхностному наблюдателю разглядеть подлинное лицо его.

Душевные переживания советского человека остаются его тайной. Далеко не всегда можно их кому-нибудь поверить. Но и поверенные кому-нибудь, они остаются тайной.

Разобраться в этих переживаниях нелегко и самому их обладателю. Ведь ему надо разобраться в природе власти, в массе душевных конфликтов, возникающих при столкновении с советской действительностью, в личной судьбе. Он узнал бесконечно много, он понимает, что вокруг него делается так, как никакой иностранец никогда не будет в состоянии понять. Но он лишен общения. Обсудить возникающий вопрос, спросить совета — не у кого: обсуждать принципиальные вопросы в СССР преступление.

Но не всяких форм общения он лишен. Сочувствие и помощь пострадавшему в России возможна. Ее оказывают по мере сил, не вдаваясь в теоретические дискуссии. Так возникает под сталинской властью живая ткань человеческих отношений, зачастую, однако, плохо понятная и самому ее носителю.

Страх — конститутивное состояние психики советского человека. Свободы от страха он не знает: страх вечный спутник его дней и ночей. Кто не переживал пароксизма страха, когда вдруг ночью у его квартиры останавливается автомобиль, тот не может составить себе представления об атмосфере, в которой живет население самой свободной в мире страны. Совсем не анекдотом звучит рассказ об управдоме, который ночью стучит в квартиры жильцов: «Не беспокойтесь, граждане, ничего особенного, только пожар».

Страх обоюден для подвластных и для власти. Подвластные живут в вечном ожидании несчастий и экстраординарных мучительств, которые вот-вот обрушит на их головы власть. А власть живет в нестерпимом страху перед своими подданными и в ожидании неизбежного возмездия. Страх родит насилие; насилие увеличивает страх и из этого заколдованного круга, который власть сама для себя создала, нет и не может быть выхода.

Вся история советской власти в России, вся история душевного развития русского человека под большевизмом есть история борьбы большевиков с их месторазвитием — Россией. Вольно и невольно эпоха советской власти превратилась для народной души в эпоху неустанной борьбы с нею. Борьбы, разумеется, страшной, но тем не менее требующей именно каждодневного преодоления страха.

Именно в этом каждодневном преодолении страха, в каждодневной душевной реакции на страх, в каждодневной борьбе за сохранение целого ряда душевных ценностей выковывается душевный и духовный облик современного советского человека, облик порой трудно уловимый, часто самому ему плохо понятный, но существенно отличающийся от дореволюционного русского и от современного европейца. Страх и преодоление страха наложили свой отпечаток не только на внешнее поведение, но и на самое душевную структуру советского человека, на самые глубины его психики.

Психика советского человека имеет явный ярус сознания, тайный ярус — подсознательное и своеобразнейший придаток — показной ярус, который мы, за неимением лучшего термина условимся называть «сознательностью».

Явный ярус у советского человека занят, во-первых, той будничностью, которая лишена всякого уюта, интимности, очарования, которая пассивна, как нигде на свете, совершенно безрадостна и очень тягостна. Бытовые заботы: советский человек вечно бьется, как рыба об лед, вечно крутится, как белка в колесе. Служебные интересы; требования власти, темпы, выполнение и перевыполнение, выжимание соков и вечные неприятности и опасности, даже в случае перманентного перевыполнения. И, во-вторых, — отношение к власти. Оно непременно должно проявляться вовне и это требует немалого расхода энергии. Таково требование господствующей в СССР активной несвободы, уклониться от которого невозможно.

Это официальное отношение к власти, в свою очередь, имеет у каждого гражданина два одновременно сосуществующих и очень различных содержания. Первое — совершенно официальное, показное. Это — аплодисменты на собраниях, голосование за резолюции, подписка на заем, принятие на себя дополнительных социалистических обязательств и т. п. Все эти обнаружения советского человека совершенно стандартны, ничуть не выражают его внутреннего мира и не составляют в глазах власти никакой заслуги, а только исполнение непременной обязанности, уклонение от которой рассматривается как преступление и влечет за собой автоматическое возмездие.

Второе — внутреннее, но тоже не вполне искреннее, тоже не подлинное. Ненависть к советской власти оттесняется в подсознание из-за ее крайней опасности для ее носителя. Сам себя советский гражданин старается убедить, что советская власть не так плоха, по крайней мере, она могла бы быть не так плоха. Это полуубеждение не выбрасывается как вредный хлам, потому что с ним жить легче. Без него наступила бы такая безнадежность, что жить стало бы совсем невмоготу. И советский гражданин старается убедить себя, что он «не враг советской власти». И он действительно лезет из кожи вон, чтобы быть как можно более лояльным. Лояльность никого еще никогда не спасала от чекистской расправы, но такой гражданин старается убедить себя в том, что лояльность — это какая-то гарантия, какая-то защита от карающего меча сталинского правосудия. Что это совсем не так, он, разумеется, прекрасно знает, но знает это не сознанием, а другой, гораздо более глубокой частью своего существа. В сознании своем он — честный советский гражданин. «Я честно служил советской власти, а вот меня посадили. За что?» В этом недоумении больше искренности, чем можно было бы подумать. Конечно, с точки зрения буржуазного права сажать его бьшо решительно не за что, но сама эта точка зрения есть тяжкое преступление, и советский гражданин не может этого не знать. Его аргументация о лояльности свидетельствует только о его неполной искренности: он враг советской власти, он не в состоянии освободиться от таких пережитков капитализма в сознании, как категории права. Все его лояльное внутреннее отношение к советской власти существует только для внутреннего употребления и как преступное обнаружению не подлежит. И советский гражданин, опять-таки, не может этого не знать. В сущности его настроение может быть определено, как воля к самообману. Люди хотят быть обманутыми и готовы ради сладостной иллюзии клюнуть на всякую удочку.