Матрос Железняков - Илья Амурский

Железняков снова поднялся на высокую тумбу:

— Господа! Последний раз требую: разойдись!

И снова сквозь шум и гам донесся чей-то истеричный голос:

— Чего смотреть? Бей его!

Убедившись, что уговорами здесь не возьмешь, Ховрин, заранее предупредивший бойцов, громко скомандовал:

— По врагам революции… пли!

Грянул залп… в воздух.

Улица загудела от панического рева. Демонстранты бросились бежать в разные стороны, топча и разрывая свои знамена и плакаты, оставляя на мостовой шапки, галоши, муфты…

На совещании большевистской фракции Ленин сообщил о решении Центрального Комитета. Все большевики депутаты должны отказаться принимать участие в работе Учредилки и уйти из зала на хоры.

— Правильно, Владимир Ильич! — единодушно одобрили члены фракции.

…Была уже поздняя ночь.

Заседание Учредительного собрания возобновилось речью меньшевика Скобелева, бывшего министра труда, который вместе с другими членами Временного правительства был арестован, а затем освобожден Советским правительством.

За ним выступил эсер Тимофеев. Полились потоки антисоветской грязи.

Представитель фракции большевиков взял слово для очередного заявления. Поднявшись на трибуну, он огласил написанную Лениным декларацию фракции РСДРП (большевиков). Громом аплодисментов встретили собравшиеся на хорах рабочие, солдаты и матросы заключительные слова декларации: «Не желая ни минуты прикрывать преступления врагов народа, мы заявляем, что покидаем Учредительное собрание с тем, чтобы передать Советской власти окончательное решение вопроса об отношении к контрреволюционной части Учредительного собрания».[9]

Покинули зал и левые эсеры. Они долго колебались, прежде чем приняли это решение. Ненадежные попутчики были у нашей партии.

Среди матросов все больше и больше росло озлобление против болтовни контрреволюционных депутатов, порочивших завоевания молодой Советской республики.

Дыбенко отдал приказ караулу закрыть заседание Учредительного собрания.

О настроении матросов сообщили Ленину. Обеспокоенный, он прислал в ночь с 5 на 6 января предписание:

«Предписывается товарищам солдатам и матросам, несущим караульную службу в стенах Таврического дворца, не допускать никаких насилий по отношению к контрреволюционной части Учредительного собрания и, свободно выпуская всех из Таврического дворца, никого не впускать в него без особых приказов.

Председатель Совета Народных Комиссаров

В. Ульянов (Ленин)».[10]

Твердо помня это указание Владимира Ильича, Железняков обходил помещения Таврического дворца, поднимался на хоры, заглядывал за кулисы, проверял посты. Но чем больше затягивалась контрреволюционная говорильня, тем напряженнее становилась обстановка и возмущение матросов все нарастало.

Шел третий час ночи. С очередного объезда города вернулся оживленный, довольный установленным порядком в столице Дыбенко.

— Товарищ Дыбенко, — обратился к нему Железняков. — Матросы устали, хотят спать, как быть?

— Сейчас заседает Совнарком, как раз решается вопрос о роспуске Учредилки. Как только народные комиссары уйдут из дворца, разгоняй всю контру!

Железняков снова обошел посты и поднялся на хоры. Прислонившись к одной из колонн, он смотрел вниз. Кто-то коснулся плеча Анатолия. Он обернулся. Перед ним стоял Ховрин.

— О чем думаешь, Анатолий? — спросил он.

— Вот о них, кто хочет отобрать у нас власть! — зло сказал Железняков, показывая на сцену, где за огромным столом, важно развалившись в председательском кресле, сидел Чернов. Очередной оратор изощрялся в клевете на Советскую власть и партию большевиков.

— Руки коротки! — отрезал Ховрин.

— Это верно! Но вот все-таки болтают. Как ты думаешь, сколько нам еще можно их терпеть?

Вместо ответа Ховрин спросил:

— Что решил Совнарком?

— Вопрос о роспуске этого сборища, кажется, решен окончательно… ответил Железняков.

— Где товарищ Ленин? — снова спросил Ховрин.

— Владимир Ильич уехал. Вот оставил предписание. Теперь вопрос — как их выкурить отсюда?

Анатолию вспомнилось, как после разгрома рабочего клуба на даче Дурново Чернов заявил в печати: «Солдаты хотели только восстановить порядок».

«Что ж, надо и здесь „только восстановить порядок“», — мысленно решил он.

Было 4 часа 20 минут утра. Железняков обошел посты, еще раз напомнил матросам директиву Ленина не позволять никаких насилий над делегатами и твердой поступью вошел в огромный, ярко освещенный зал дворца, прошел мимо рядов, поднялся на трибуну. Он подошел к Чернову, положил ему на плечо свою сильную руку и громко сказал:

— Прошу прекратить заседание! Караул устал и хочет спать…

Произносивший в это время с большим пафосом свою речь левый эсер Фундаминский застыл на полуслове, уставив испуганные глаза на вооруженного матроса.

Придя в себя после минутной растерянности, охватившей его при словах Железнякова, Чернов закричал:

— Да как вы смеете! Кто вам дал на это право?!

Железняков сказал спокойно:

— Ваша болтовня не нужна трудящимся. Повторяю: караул устал!

Из рядов меньшевиков кто-то крикнул:

— Нам не нужен караул!

Перепутанный Чернов что-то начал торопливо говорить секретарю Учредительного собрания Вишнякову.

В зале поднялся шум. С хоров раздались голоса:

— Правильно! Долой буржуев!

— Хватит!

Слыша эти ободряющие возгласы, Железняков понимал, что, разгоняя сборище врагов, он выполняет волю трудового народа, и это ему прибавило сил и уверенности.

Чернов трясущейся рукой схватился за председательский звонок и, когда шум немного стих, напыщенно произнес, обращаясь к Железнякову:

— Все члены Учредительного собрания также очень устали, но никакая усталость не может прервать оглашения того земельного закона, которого ждет Россия…

С хоров снова раздались возмущенные голоса матросов, солдат и рабочих:

— Опоздали! Земля уже давно без вас роздана крестьянам! Довольно!

Железняков не отступал:

— Повторяю еще раз: караул устал и хочет спать. Прошу подчиниться законной власти! Немедленно очистить зал!

Своды дворца наполнились диким гвалтом. Сотни людей стучали ногами, грохотали деревянными пюпитрами, надрывно ревели:

— Насильники!

— Бандиты!

С хоров кричали матросы и красногвардейцы:

— Контрреволюционеры!

— Буржуям продались!

Стрелки часов показывали ровно 4 часа 40 минут утра.

Обращаясь к бушующему залу, Чернов испуганно прокричал: