Моральный патруль. ОбличениеЪ - Георгий Эсаул

Папуасы полагают вас, собак, никчемными, безыдейными существами без вида на жительство на любой Планете.

Но я знаю, что у вас - цели, и цели великие – освоение Вселенной, чтобы все собаки стали счастливы, и каждая собака получала по своим заслугам.

Вы умные, поэтому не раскрываете секрет освоения Вселенной, иначе вас разметали бы на атомы, как снежный ком с горы.

В вашем молчании – мысль и цель, а в нашем – доходы, оброки и пляски с гниющими субъектами федераций».

Матушка моя пошарила рукой по столу – так Вий шарит взглядом по трупам в кузнице; не нашла нож, не ощутила в руке бутылку с техническим спиртом, нащупала пудовый кулёк с бертолетовой солью; надорвала бумажный замок и сыпала соль себе в рот – чтобы торкнуло, как от спирта.

Соль белым горохом наполняла рот и чрево матушки; её очи блестели закатными Лунами, а нос посинел, приобрел право на преступление – чих.

«Милавица! Ху… ху… ху…!» – матушка хрипела, засовывала пальцы в уши, вытаскивала с мучительной болью серу, но не слова – так акробат из сундука достаёт разрезанного фокусника.

Я прекрасно поняла, что матушка хотела сказать через «ху»; она благословляла меня на брак с художником; не с сапожником, не с оформителем витрин, а с художником.

Матушку уважала не только я, но и на работе ценили, на банно-прачечном комбинате номер Три.

Передовица производства, депутат, любовница директора комбината, просто – очень красивая женщина с ярко выраженными первичными и вторичными половыми признаками, как у лягушки-путешественницы.

Как только на комбинат нагрянет комиссия: президент, туристы, налоговики, следственный комитет Галактики – так сразу директор в серебряный колокольчик (в форме фаллоса) звонит – сигнал маменьке.

Мама подхватывает корзину с бельем и – на выселки, навстречу комиссии идёт, босоногая, трудолюбивая – шедевр живописи.

Груди свободно колышутся зебрами под тонким шелком рабочей прозрачной блузки; от матушки пахнет мылом «фиалковое», а от тела – сияние волшебное, как от Золушки.

Сначала комиссия ругается, недоумевает — почему прачка на дороге, а затем отмораживаются, похихикивают, в матушку пальчиками тычут, краснеют рубинами, смелеют, фотографируют, а кто и под несносно задранный подол заглянет – не найдут нижнего белья – во как!

Или другой сценарий – когда известно, что комиссия в цех заглянет – матушка в корыте стирает портянки, якобы не видит комиссию, утирает пот, затем ухает, будто с собой разговаривает, а губы красные, словно в горячке:

«Жарко! Улыбку в кассу положу, и проценты с неё после работы сниму.

А теперь, потому что одна за всех, разоблачусь над корытом – работа быстрее побежит, словно её смазали гороховым супчиком».

Раздевается маменька, напевает, иногда ногу выше головы поднимет – обучена, в генетике женщин ногу выше головы поднимать, да не каждая женщина генетику прочитает, потому что бельма на очах, но не на выпуклых очах, что буркалами зовём, а на очах душевных.

Комиссия, увидев голую маменьку над корытом склоненную, замирает, боятся вдохнуть, а выдыхают только – архиепископы; спасает матушка артистизмом и блистательной наготой рабочую смену.

И меня спасла «ху»!

Через много лет пророчество матушки сбылось хлебным мякишем; я оказалась на руках художника и вынуждено отдала себя и своё, словно не продалась на базаре, поэтому вывалила себя в сточную канаву.

Поженились мы с этим самым, даже имя его иногда забываю, оттого, что мужчины для меня – осенние листья. – Жена художника небрежно кивнула в сторону супруга, будто приказывала его разделать на мясо (художник подобострастно засмеялся, дергал бородку, взбрыкивал североморским козлом). – В первую брачную ночь разругались, как спортсмены на похоронах тренера.

«Груди, где твои груди, натурщица?

В лес ушли по грибы?

Правду ищут в Жизни?

Человек правду не может найти, будто нам отрубили носы, а груди твои пошли на поиски!» – муж мой разволновался, развезло его от шампанского на свадьбе, возомнил себя водонапорной башней – водокачкой.

Закричал страшно, мутными глазами по сторонам шарит, не иначе, как смерть свою ищет.

Я испугалась, что супруг прознал о моих подвигах до свадьбы – горилл я любила волосатых.

«Хм! Может быть, ты – японский городовой с золотым мешком в панталонах? – я окрепла, сбросила страх с остатками одежды. – Месяц сегодня голубой?

И что мне с голубого месяца?

Не натяну на него синие башмаки!» – Я приподняла диван, показывала свою женскую силу.

«Никчемная жизнь моя, а свадьба – на потеху натурщицам!» – Заворчал, заполз в угол, рассматривает фотокарточки натурщиц, будто я уже умерла, и он ищет мне замену, как своему левому колену.

«Жить как будем, таксист от искусства? – Я шепчу, ищу приданное в постели, да не нахожу – деверь украл. – Картинами прокормишь ли меня и моих полюбовников – я девушка вольная, деньги золотые люблю и сильных мужчин – полную противоположность тебя.

Сначала я на себя в зеркало смотрела с немым вопросом в озерных очах, часто отрицательно качала булавой – булаву дедушка из армии принёс – трофей; хозяину булавы дедушка кирпичом голову пробил.

Загуляю от тебя, а ты – плати, за красоту всегда платят, даже составители плана-графика в прачечной не обходятся без красоты и без вранья».

«Картины мои дорого стоят на Галактических аукционах, и я — гусь, а ты, жена моя – свинья.

Ведаю ли я, что проку от твоих слов – капля краски на кончике беличьей кисти?

Натурщица должна стоять с поднятой головой, особенно, если натурщица – передовик производства, и молчать в знак согласия.

Давеча рисовал почетную доярку – вымени её от меня почёт и уважение, как бурундуку на лесосплаве.

Под грудями угольные тени – маковое зерно там бы хранить в полной изоляции.

Но разговорчивая, болтливая; нагая бесстыдно откинулась на мягкие подушки и языком мешает моему творческому процессу рисования, словно я не художник, а – гондон в розовом трико.

«Нет у меня никаких сомнений, что все художники – педерасты! – оскорбляет, но не понимает, что оскорбляет, а так – выменем размахивает, и полагает, что сиськи большие все грехи смоют, словно мочалом по татуировке дикаря. – Убийцы и педерасты!

Вранье, будто вы летаете, куда уж вам, если краской нос измазан, как у старухи в гробу.

Не люблю похороны, а натуру человеческую в гробу люблю – поучительно, в грудях спирает, жадная страсть разливается по телу, и мечтаю уже не о комбайнёре, а о Капитане Космояхты, где бледный боцман лениво блюет в иллюминатор.