Княжий пир - Юрий Никитин

– Возьми. Чую, ты из тех удальцов, кому пригодится.

– Что это? – спросил он осторожно.

– Это разрыв-трава, любые запоры отопрет, – голос ведьмы стал хитрым, – а в твоем деле, милок, это как раз самая нужная травка, верно?..

– Спасибо, бабушка, – поблагодарил Залешанин.

– А это отвар из дурман-травы. Если хлебнешь, сумеешь одурманить всякого… если тот не колдун, конечно. Правда, давненько у меня, но сила, думаю, еще осталась… А не осталась, ну что ж… тогда ты сразу узнаешь.

Он принял трясущимися руками подарки, кланялся и пятился, кланялся и пятился. Бабка в самом деле сделала княжеский подарок. Конечно, ей ни к чему свои же запоры ломать, других-то за сто верст нету, да и личину ее здешнее зверье знает, но все же могла бы что-нибудь от него потребовать…

А что потребовать, одернул себя. С него как с голого, не разживешься. А у нее и так всегда горшок с гречневой кашей…

– Крепись, – подбодрил он коня, – в тот раз выбрались… выберемся и сейчас.

Ему чудилось, что лучи солнца медленно гаснут за виднокраем, сумерки подкрадываются медленно, ползком, и вот уже миром правит ночь с ее нечеловеческими законами, вместо солнца живых поднимается холодное солнце мертвых, упырей и нечисти… Он даже не уловил миг, когда бодрый цокот копыт угас в темном толстом мху, но по бокам медленно двигались угрюмые темные стволы, толстые и покрученные. Узловатые ветви опускаются все ниже, пытаются достать его, сорвать с седла. А навстречу из полумрака выступают деревья все толще и корявее, дупла зияют страшно, как норы в преисподнюю, из каждого на него смотрят круглые желтые глаза, страшные и немигающие.

Он чувствовал пупырышками на спине, что из-за деревьев за ним наблюдают, а на том месте, где только что проехал, прямо из мха поднимаются какие-то странные звери и долго смотрят вслед немигающими глазами, в которых нет ничего человеческого.

Воздух был влажный, сырой, словно здесь только что прошел дождь и надвигается новый. На листьях поблескивало, то ли спинки жуков, то ли крупные капли. Мох уже чавкает под копытами, будто конь ступает по мокрым тряпкам. Деревья впереди подрагивают, расплываются, а основания словно бы торчат из желтой глины, поднимающейся вверх, как тесто в квашне.

– Погоди, – сказал Залешанин дрогнувшим голосом, – там что-то гадкое… Давай объедем.

Собственный голос показался чересчур громким и неуместным. Он даже пригнулся, как раз вовремя: над головой затрещало, листья тревожно шелестнули, и нечто тяжелое пронеслось рядом, больно рванув за волосы.

Он ошалело смотрел на воткнувшийся до половины в пористый мох тяжелый сук с двумя блестящими, как оленьи рога, отростками. Еще чуть правее, и проткнул бы его, как нож протыкает зайца!

Что за лес, прошептал он одними губами и тут же в страхе посмотрел наверх. Как они тут живут? Давай, Сивка, поищем другую тропку. Даже не тропку, откуда тут тропки, а проход. Князь говорил, что это к другим владениям древлян ни пешему, ни конному не пройти, но к самому Искоростеню есть дорога даже для конного…

Часто шуршали листья, он видел, как ползают мерзкие скользкие гады, прыгают лягушки. Толстые жабы смотрели даже с деревьев, а когда он проезжал мимо, пытались вытянуть шеи, провожая его взглядами.

Волхвы рассказывают, что Азазель, решив избавить людей от гадов, собрал их, и завязал в мешок, и велел человеку отнести и бросить в море. Тот из любопытства заглянул по дороге, а гады разбежались. Азазель превратил его в аиста, чтобы постоянно собирал их. От стыда у человека-аиста покраснели нос и ноги.

Залешанин змей не любил и боялся, потому и аистов недолюбливал, все-таки тот дурак, их предок, виноват, что эта гадость ползает по земле, кусает или хотя бы пугает, но с другой стороны – старики говорят, что, ежели разорить гнездо аиста, он принесет уголек и подпалит хату. Ему это просто: крыши соломенные. Полыхнет так, что и выскочить не успеешь. А если успеешь, то голый и босой…

К тому же Азазель позже пожалел дурака, но сделанное нельзя сделать несделанным, слово не воробей, только и того, что разрешил на зиму улетать в дальнюю страну, где становятся людьми. Полгода живут там, затем снова обращаются в аистов и возвращаются в родные края, где вьют гнезда на крышах хат, выращивают птенцов и все стараются понять, какими бы их дети были в людской личине и как бы играли и бегали по улице вместе с остальными детьми людей.

Сейчас Залешанин ехал вдоль болотистого берега, в камышах гулко ухала выпь, аисты неспешно бродили по разогретой полуденным солнцем воде. Лягушки сидели важно на широких листьях, но, завидев аистов, нехотя слезали в воду, прятались под коряги.

Лягушки, как хорошо знал с детства Залешанин, – это утонувшие во время потопа люди. К ним добавились утонувшие при переходе через море во время бегства из жарких стран. Поэтому бить лягушек нельзя: они когда-нибудь снова превратятся в людей.

Когда аист бросает лягушку в трубу, она, пройдя через дымоход, превращается в ребенка. Лягушка может плюнуть человеку в глаза, и он ослепнет. В лягушек к весне превращаются старые ласточки, которые перезимовали в болоте под водой. Живущая под порогом лягушка оберегает дом от несчастий. Словом, аистов бить нельзя, змей нельзя, лягушек тоже нельзя, разве что муравьев топтать можно, но тех Залешанин сам любил и жалел, а в детстве помогал им таскать гусениц, совал в муравейник забитых жуков, бабочек.

Он отчаялся выбраться, когда деревья раздвинулись, впереди блеснул свет. Конь всхлипнул как ребенок, в крупных коричневых глазах выступили слезы. Залешанин подался вперед в седле, но конь уже и сам без понукания, хрипя и задыхаясь, полез через последние валежины, вломился в заросли колючих кустов, свет приближался, деревья нехотя расступились, сзади разочарованно ворчало, ухало, щелкало зубами, но Залешанин успел ухватить взглядом далекую бревенчатую стену.

Конь выбрался на опушку, ноги дрожали. Брюхо в мыле, с удил срывались клочья кровавой пены, словно скакал без передыху от Новгорода до Киева. Частокол был из вековых сосен, свежеоструганных, с заостренными концами вверху. Через каждые три десятка шагов над стеной поднимались высокие бревенчатые башни. Широкие, крытые, на два-три десятка лучников в укрытии. Ворота широкие, свежие, окованы железом и медью.

Залешанин поежился. Перед стеной идет вал, где поблескивают зубьями кверху бороны, там натыкали заостренные колья, обломки кос, а от вала к лесу перекинут подъемный мост, ибо помимо вала Искоростень, стольный град древлян, окружен еще и широким рвом.

– Как примут, не ведаю, – сказал Залешанин коню, – но что теряем?

Конь кивнул замученно, уж его-то не станут убивать, тем более жечь железом или топить в болоте. Залешанин невесело засмеялся, отпустил повод.