Лагум - Велмар-Янкович Светлана

Князь ехал верхом по белой пустыне, и он весь черный.

Я села в пустой трамвай. Ноги у меня дрожали, и руки. Все внутренности дрожали. Трамвай проезжал мимо высотного здания «Албания», мимо Пражского банка. Фонтан, очищенный от снега, не работал, но на головках разинувших рты черепашек-изливов кучками вместо корон лежал забытый, смерзшийся снег.

Трамвай громыхал по площади Теразие, побелевшей. Пустой.

И река была совсем белой, Сава, там, под Теразийским склоном.

Похоже, что нигде никого нет. В этой белизне.

А потом, на остановке «Площадь Теразие», я увидела перед гостиницей «Москва», которая сейчас, под оккупацией, называлась «Сербия», знакомую фигуру, прислонившуюся к стволу дерева.

Какой-то мужчина. Крупный, с крупной головой. Некрасивый.

Он держал под мышкой картину. Небольшой холст.

И подавал мне знаки, правой рукой. Господи, да он жив! Он жив!

В последний миг я выскочила из трамвая и побежала.

К дереву.

Но под деревом никого не было.

Никого не было ни под одним из деревьев во всей аллее.

Ни перед гостиницей «Сербия».

Ни на площади. Белой.

Ни на Балканской улице, ни на Призренской.

Нигде никого не было.

Я вернулась к тому дереву: вокруг ствола на снегу, покрытого тонкой ледяной коркой, не было отпечатка ничьих ступней. Снег вокруг дерева был состарившимся настом.

Я вспомнила: ведь тот, кого я видела стоящим здесь, прислонившимся к стволу, держит слева под мышкой небольшой холст, а правой рукой подает мне знаки, одет только в белую сорочку, немного распахнутую, под черным жилетом. И я была готова биться об заклад, что так и было, — он стоял босой на снегу. Да, без башмаков.

Я села в следующий трамвай, совершенно пустой. Ехала в надежде, что, может быть, опять увижу Саву Шумановича, около «Лондона», или «Академии»: нет, его не было. Ни на одной, ни на другой остановке, там болтались какие-то скрюченные женские фигуры с торбами через плечо.

Может быть, он хотел знаками сообщить мне, что будет ждать меня у «Мостара».

Ни на остановке «Мостар» никого не было.

Я вышла из трамвая, напрасно оборачиваясь, а потом медленно пошла в гору, под черными деревьями и белым небом, к Топчидерской Звезде.

Хрупкая фигурка уже была там. Прогуливалась. Одинокая, по кругу. Черная, под белым небом. И она. Как деревце.

Это госпожа Криста Джорджевич, повязанная платком, дожидалась меня, в поношенном габардиновом пальто от «Тивара»[93].

Мы взглянули друг на друга, оценили степень камуфляжа, улыбнулись. И только потом поздоровались.

И медленно пошли по заснеженным улицам Дединья[94].

По пустым улицам.

Две, когда-то элегантные белградские дамы на поздней утренней прогулке. В легкой, так сказать беседе.

Я рассказала о пребывании Павле Зеца в нашем убежище.

Она заметила, что Павле Зецу повезло.

(Она, Криста, первой использовала это выражение. Первой поняла, что в данном случае повезло означает правду.)

Тогда я узнала, что последовательность событий, случившихся в ту пятницу, 5 марта 1943-го, и казавшаяся мне обычной, была, вообще-то, совершенно необычной. Последовательность, связанная с Павле Зецем.

Итак, госпожа Джорджевич сообщила мне, что она больше не живет в своем доме в Сеньяке. Давно. Живет она на разных конспиративных квартирах, в провинции. Еще с осени 1941-го. Дом в Сеньяке находится под надзором, как явка участников движения сопротивления. Если бы ее не предупредили, что надо скрыться, причем вовремя, то сейчас она была бы или в лагере Баница, или в одной из общих могил. Опустевший дом еще долго оставался под наблюдением Специальной полиции Белграда. Сегодня она первый раз, спустя почти год, приехала в Белград и сегодня же впервые побывала в своем доме. Недолго пробыла, два часа, необходимо было приехать именно сегодня, вопреки здравому смыслу. Самым неразумным, конечно, было то, что в течение первого же часа она ответила на мой телефонный звонок. Когда телефон зазвонил, она знала, что ни в коем случае нельзя снимать трубку, но ей показалось, что именно это она должна сделать. Ответила и услышала мой голос. И поэтому она сейчас здесь, что также противоречит здравому смыслу, но с самого начала войны она не прислушивается к его советам. Если бы прислушивалась, то эта наша встреча не состоялась бы, и Павле Зецу бы так не повезло. Но чудо случилось, и все в порядке. К себе домой Криста, разумеется, больше не вернется, а Павле, разумеется, она обеспечит связного, чтобы покинуть Белград. Я могу ожидать, что в ближайшие дни, утром, до полудня, в то время, когда я в карауле, а моих мужа и детей нет дома, придет девочка, в которой надо будет узнать подругу моей дочери. Эта девочка передаст Павле Зецу сообщение. Сейчас мы договоримся и о пароле, что-нибудь, связанное с гостиницей «Сербия».

Я не выдержала: шепнула ей, что только что у гостиницы «Сербия» видела Саву Шумановича. В распахнутой рубашке и жилете. Босого. Откуда он сбежал?

Она взглянула на меня, внезапно побелев.

— Савы больше нет.

— Но…

Она меня встряхнула.

— Поймите, нет!

А потом ей надо было поспешить, и мне надо было поспешить. Надо вернуться домой до того, как дети придут из школы, а господин профессор из присутствия. Нельзя, чтобы узнали, добавила она, об этом моем выходе из дому. Как бы мимоходом она меня спросила, знаю ли я, кто ей сообщил, уже больше года назад, что к ней в гости собираются агенты Специальной полиции Белграда.

Откуда бы я могла об этом знать?

— Ваш муж. Господин профессор. Не лично, разумеется. Но известие пришло вовремя.

Она отвернулась от меня и пошла в направлении Топчидера. Я отправилась в противоположную сторону, к «Мостару», на трамвайную остановку.

Сейчас в трамвае было больше народу. Пока ехали по улице Милоша Великого, я подумала, вдруг пораженная этой мыслью, что на самом деле я ничего ни о ком не знаю: ни о Кристе Джорджевич, ни о Павле Зеце, и ни о господине профессоре Павловиче.

Ни о самой себе.

При этом я надеялась, что на Теразие увижу ту, знакомую фигуру.

И в один прекрасный день смогу убедить, когда мы опять увидимся, если увидимся, госпожу Джорджевич, что она была не права.

Но перед гостиницей «Сербия» опять никого не было. И в аллее никого не было. Нигде не было той знакомой фигуры: везде двигались какие-то другие, незнакомые.

А потом наступила середина дня, и середина недели, и середина марта. На самом деле, полдень, среда, 17 марта 1943 года. (Опять среда, семнадцатое.) Одетый в старый костюм господина профессора Павловича и в его же старое зимнее пальто, Павле Зец покинул комнатку, называемую каморкой для прислуги, в квартире на втором этаже, в жилом доме на улице Досифея, 17. Уже исчезли с улицы, растаяв, и слои льда, и снежные сугробы, и отправились туда, где собирается весь прошлогодний снег. Из водосточных труб освещенных солнцем зданий еще вытекали ручейки, и время от времени что-то погромыхивало.

Госпожа Криста Джорджевич сделала все, что требовалось.

Под полуденным солнцем, внезапно ярким, художник шел вверх по улице Досифея, и почти не прихрамывал.

Я смотрела, как он удаляется: полукруглая лоджия оказалась отличной наблюдательной площадкой.

Я видела, как на углу у Народного театра он повернул на Княжескую площадь.

На другой стороне света Дунай, огромный, вновь начинал голубеть.

Чиппендейл: столик для завтраков красного дерева, первая модель 1754 г. (Музей Виктории и Альберта)

5

СТОЛИК

Тьма по-прежнему надвигалась. По-прежнему был ноябрь 1944 года.

В квартире на втором этаже, на улице Досифея, 17, которая в каком-то когда-то принадлежала профессору Белградского университета господину Душану Павловичу, а в этом сейчас неизвестно, кому, многое поменялось, не только владельцы. В эти последние дни года с двумя четверками простым запиранием дверей квартира была разделена на две неравные части. В той, что была намного меньше и намного темнее, в той части, которую я с самого начала считала ошибкой в замысле архитектора Брашована, было позволено женщине с двумя детьми — мне — остаться. Это, похоже, считалось проявлением великодушия, и на этот компонент великодушия в поведении новой власти обратил мое внимание сам майор, когда объяснил мне, что мы должны были вылететь оттуда, но они похлопотали.