Ворожей (сборник) - Владислав Сосновский

Люси при помощи Гомера сняла рюкзак и присела рядом с Борисом, не переставая белоснежно улыбаться.

Борис протянул ей руку и тоже улыбнулся:

– Борис Сергеевич. Вольный художник и Магаданский поэт всех времен и народов.

– О, поэтри! – подпрыгнула от счастья Люси. – О'кей!

– Значит, – пересел поближе Гомер, – ты к нам по делу? Или так… путешествуешь? Выходит, Люся, ты шагаешь из самых Воссоединенных Штатов всей великой Америки. И куда же, извиняюсь, конечно, по какой-такой части? По торговой или еще какой? Куда, стало быть, едешь? Мы, видишь ты, Люся, народ любознательный, на все имеем свой интерес. Не в обиду, конечно.

– О, вэлл! Иду в Москва, – сообщила радостно Люси, ничуть не меняя ослепительной улыбки на резко вырезанном, почти мужском лице.

В своей добротной шубейке зарубежная пассажирка казалась даже слегка беременной, но это обстоятельство внушало золотодобытчикам некоторое дополнительное уважение к долговязой Люси.

– Значит, в Москву, – поразмыслил старатель в волчьей шапке.

– Уез, уез, – восторженно закивала канадская путница.

– И для какой же надобности? – бдительно допытывался добытчик. – Ты говори прямо. Мы народ понимающий.

Лицо канадской гостьи вдруг стало серьезным и торжественно возвышенным.

– Я есть бахай, – произнесла Люси с особой значительностью.

– Ну-у… – протянул красномордый в волчьей шапке.

– А я – Рахаим, – весело откликнулся один золотодобытчик из Азербайджана.

– Цыц, – оборвал кавказца мордатый, – стало быть, зовут тебя Люся, а фамилие твое, как я понимаю, Бахай. Так или нет?

– Ноу, ноу, – замахала руками Люси. – Менья зовут Люси Честер. Но я есть бахай. Бахай – это вера. Религия. Немного, совсем молодой религия. Сто пятьдесьят лет. Бахаулла – пророк. Посланец Бога. Он много страдал в тюрьма. Много люди пошли за ним. Много люди казнили. Бахаулла гнали из Родина, из Ирана, но Бог охранил его. Бахаулла хотел, чтобы люди на вся земля стали как одна семья. Чтобы все религии были братья и могли вместе молиться каждый по своему верованию. В Индии есть Храм Бахай. Каждый может прийти там, соединиться братьями и сестрами и говорить молитву по своей вере. Потому что все – ветки одного дерева и Бог у всех один. Так сказал Бахаулла. Так сказал его сын – Абдул Баха. Кто верит Бога, меня будет понимайт.

Старатели сидели оторопевшие. Возразить было как будто нечего. С другой стороны, канадская проповедница была вестницей чего-то нового, и это обстоятельство пеленало ее в какую-то туманную тунику.

– Как же получается, – задумчиво наморщил свой философский лоб Гегель. – Христос приходил спасать человека. Принял на себя его грехи. Ну, конечное дело, наставлял народ, чтобы как правильно было. А этот, как его, Бахаулла… Он же, по-первости, мусульман какой-нибудь. Так или нет? Как он меня, российского, православного ходока может обратить в свой невообразимый для нас буддизьм?

– Да, – солидарно поддержал Гегеля Гомер, – как? Вот это нам непонятно. Ты, Люся, тута лучше не крути, а выкладывай все чин-чинарем.

Люси снова озарилась белозубой улыбкой на темнокожем индейском лице и, жестикулируя тонкими коричневыми руками с длинными пальцами о белых ногтях, похожих на перламутровые ракушки, молвила мягким, чуть хрипловатым голосом:

– О'кей! Я понимай, что вы хочешь выражать. Христос пришел спасать душу человека. Андестенд? Бахаулла пришел спасти все человечество. Понимайте?

Гегель задумался. Остальные пассажиры напряженно чадили папиросами в некоторой тревоге мысли.

«С одного боку, – думал Гегель, – все правильно и красиво. Кругом одни братья и сестры, общий хоровод и всемирный карнавал. А с другого конца – отцовская, материнская вера. Православие, традиции, церковь, чудотворные иконы, таинство брака и смерти, обряды, праздники. Куда это девать?»

Вообще-то он, этот Бахаулла, вроде бы мужик симпатичный и при соображении, а с другого края – для российского мозга не совсем гож. Потому – сомнение. А главное – Божий Зрак».

Однако при всех общих осторожных размышлениях Гегелю новая теория вполне полюбилась. Он давно мечтал прекратить тьму мракобесия на земле, восстановить общее равенство и общую любовь. Потому что так и будет какой-нибудь бедуин убивать русского, а русский – немца, белый американец – негра, и так без конца. Исключительно из соображений разности веры.

«Нет, – решил Гегель. – У Люси слово верное, истинное».

– Как же ты до Москвы собираешься добраться? – обеспокоился целитель. – Дай-ка, я тебя осмотрю как врач. Все ли у тебя в порядке?

Люси улыбнулась, веря Хирургу, и распахнула шубейку – гляди, мол, на мне изъяну нет.

Хирург на расстоянии провел рукой вдоль тела девушки и, убедившись, что та действительно здорова, спросил:

– Что же, так дальше на перекладных и будешь пробираться?

– Как? – не поняла Люси.

– Я говорю, далыпе-то – снова ногами, на машинах?..

– О, уез. Ногами. В России во многих городах уже есть бахай. Мы все друзья. Но мне надо в Москву. Я буду там жить и развивать веру. Сейчас иду ногами.

Люси неожиданно громко рассмеялась, и вслед за ней автобус тоже взорвался хохотом.

– В Москву ногами! Ну ты даешь, Люська! Мало у нас дурочек, так еще Америка подкинула.

– Не надо, братья, – останавливал старателей Гегель. – Человек сурьезный, и линия у нее правильная. Вот я – крещенный христианский элемент, а чую, линия у этой американской гражданки правильная и точная. Потому, если оградами городиться: исламы от католиков, католики от христиан, христиане от иудеев, то вот она, кровь, и будет литься, как вода.

Автобус затормозил на развилке по просьбе Хирурга.

– Эх, женился бы я на тебе, Люська, – сказал Борис, надевая рюкзак на плечи. – Не будь ты такая смешливая – ей-богу, женился. Мотнули бы мы в твою Америку. У тебя дом есть?

– Дом?

– Ну да. Вилла есть?

– О, вилла! – радостно закивала Люси. – Вилла есть. Ферма есть.

– Вот видишь, – Борис с сожалением похлопал Люси по плечу. – Вилла есть, ферма есть. «Форд» есть? Ну надо же, – огорчился Борис. – Все есть, а баба не та. Не судьба, Люся. А впрочем, адресок оставь. Мало ли, какой выйдет варьянт. Жизнь – штука переменчивая. Кто знает, чего из всей этой бахай может выйти.

– Все, – сказал Хирург. – Будем выбираться.

– Счастливо, Люся, – стал прощаться Борис. – Может, когда свидимся! – И спрятал бумажку с адресом в карман бушлата.

Прощались и остальные. Прощались с попутными старателями дружески, громко, навсегда. И с Люси прощались навечно, потому что Бахаулла Бахауллой, а пути-дорожки расходились по разным направлениям.

Мишка в знак памяти и общей симпатии к Люси и ее вере подарил зарубежной путешественнице вырезанного из кости оленя, отчего та пришла в дикий восторг, тут же извлекла из своего заплечного мешка мелкий транзистор-магнитофон и вручила его бывшему студенту МГУ в знак неразлучной дружбы и братания. Кроме того, Люси раздала всем попутчикам круглые зеленые значки с белым голубем в центре. Внизу же значка полукругом было написано: «Мы люди планеты», что под лучами веры Бахай должно было означать – «Все люди – братья». Старателям, конечно, обозначенная на сувенире мысль вряд ли пришла бы в голову, но привнесенная с Американского континента, она чудесным образом воспламенила золотодобытчиков, и те сразу осознали, что да, в самом деле, они не кто-нибудь там, а именно – «люди планеты».

Все промысловики немедленно прикрепили бахаистские значки на замусоленные фуфайки и почувствовали необычную гордость, как, примерно, матросы с крейсера «Варяг».

Пятеро сенокосчиков спрыгнули в рыхлый и глубокий снег обочины, а «Варяг», фыркнув бензиновым сладковато-противным дымом, вскоре скрылся за поворотом сопки.

– Ты, Мишка, не жалеешь, что за нами пустился? – поинтересовался Боцман настроением личного состава. – Может, у тебя дела какие-нибудь в Магадане, а ты вдруг отчалил.

– Мне все равно, Боцман, – весело ответил Мишка. – Я странник по жизни, и к этому имею в сердце интерес. Куда дунет, туда и иду. Меня, дядя, селедкой не корми, дай только постранствовать. Так что, если я вам не в тягость…

– Да чего там, – отозвался Борис. – Странствуй, пожалуйста, раз у тебя крыша в эту сторону сдвинута. Нам-то что?.. Впятером веселее.

Двинулись вглубь тайги. Мороз был небольшой, но снегу навалило много. Даже по старой, нахоженной тропе идти было трудно. Первым таранил сугробы Боцман. При его росте, напоре, мощи и широте эта работа казалась легкой. Вслед за ним по разворошенному, разбитому снегу шагать было уже проще.

Шли молча, необремененно и радостно. Страда позади. Позади болота, тучи гнуса, комарья, воловья лямка от восхода до заката. Шутка ли, по болотным кочкам волоком на себе тащить мокрые, тяжелые кучи скошенной травы. И так всё лето, изо дня в день до дрожи в ногах. Восемь стогов, восемь хат – целая деревня, воздвигнутая втроем. Это многого стоило. Но с другой стороны, спроси кого-нибудь, нужна ли такая трудовая битва ради каких-то «бешеных» денег, которых хватит, чтобы долететь до материка, да и там немного на первое время – никто не ответит. Пожмут плечами и всё. И всё! Что же привораживало? Что держало в дикой тайге рядом со зверьём, посреди непредсказуемой стихии, где ты – песчинка, которую может сдуть в любую минуту. Это похоже на то состояние, когда стоишь на берегу с длинной палкой в руках. На палке – загнутый стальной крючок. Под ногами струится река, по реке в четыре этажа идет на нерест рыба, стройно, осмысленно, по своим извечным законам. Но ты над ней, как Бог: ты можешь выдернуть крючком любую рыбу, и она не будет знать, кто это сделал. То же самое может произойти с человеком в тайге; буря, гроза, ураган, нежданный зверь… И останется лишь гадать, кто «выдернул» тебя.